Помощник

Ида умоляла его лечь в постель, но Моррис ее не слушал.

— Сколько Фрэнк сейчас наторговывает? — спросил он Иду, натягивая брюки.

— Пару пустяков. Может, семьдесят пять.

— В неделю?

— А что же, в день?

Это было паршиво, но Моррис ожидал худшего. Он лихорадочно перебирал в голове один план за другим, как спасти лавку. Авось, когда он сам начнет работать, дела пойдут лучше. Ему стало страшно, что он тут валяется в постели, а ведь ему нужно быть внизу, спасать лавку.

— Лавка открыта весь день?

— Весь день, с утра до поздней ночи; и Бог его знает, чего ради он так работает.

— А почему он все еще здесь? — спросил Моррис с внезапным раздражением.

— Он остался, — ответила Ида, пожав плечами.

— Сколько ты ему платишь?

— Нисколько; он говорит, ему ничего не нужно.

— А что же ему нужно? Пить мою кровь?

— Он говорит, что хочет тебе помочь.

Моррис что-то пробормотал.

— Ты за ним хоть приглядываешь?

— А чего мне за ним приглядывать? — насторожилась Ида. — Он что, воровал у тебя, что ли?

— Не хочу я, чтоб он здесь оставался. И не хочу, чтоб он был рядом с Элен.

— Элен с ним даже разговаривать не хочет.

Моррис уставился на Иду.

— А что случилось?

— Пойди, спроси ее! А какая кошка пробежала между ней и Натом? Она — вроде тебя: никому ничего не говорит.

— Так пусть он сегодня же убирается! Я не хочу, чтобы он был здесь.

— Моррис, — с запинкой сказала Ида, — поверь, Фрэнк тебе очень, очень помог. Пускай побудет тут еще неделю, пока ты не станешь на ноги.

— Нет!

Моррис застегнул пуловер и, не слушая ее заклинаний, начал, шатаясь, спускаться вниз по лестнице.

Фрэнк услышал, как Моррис спускается по лестнице, и весь похолодел.

С тех пор, как Моррис выписался из больницы, Фрэнк со страхом думал о том, что будет, когда бакалейщик в один прекрасный день спустится в лавку; хотя, как ни странно, в то же время Фрэнк в глубине души даже хотел, чтобы это случилось поскорее. Он часами думал, как убедить Морриса в своем раскаянии, чтобы тот позволил ему остаться. Он собирался сказать: «Разве я не голодал, вместо того, чтобы потратить свою долю денег, которые мы с Уордом у вас взяли, — для того только, чтобы положить их вам обратно в кассу, что я в конце концов и сделал? Единственное, что я у вас взял, — это пару булочек да немного молока, чтобы не помереть с голоду!» Однако Фрэнк не очень-то верил, что этим сумеет убедить Морриса. Может, он сошлется на то, как долго и терпеливо работал у бакалейщика, какие оказал ему услуги? Однако он ведь в то же самое время воровал у Морриса деньги — и это портило всю картину. Он мог бы напомнить Моррису, что спас его, когда тот отравился газом, — но Ник Фузо спас его в той же мере, что и он, Фрэнк. Фрэнк понимал, что нет у него никаких козырей, которыми он мог бы крыть, — понимал, что он уже исчерпал все свои аргументы. Но тут ему в голову пришла сумасшедшая идея — идея жутко рискованная, но, если повезет, она могла бы оказаться козырным тузом. Он подумал: «А что, если я как раз сейчас расскажу ему про налет — может быть, тогда-то Моррис действительно поймет, что я за человек, и тогда он меня пожалеет; ведь я же столько сделал, чтобы загладить свое прошлое». Когда Моррис поймет, почему Фрэнк так долго вкалывал у него за гроши, он растрогается и позволит Фрэнку остаться — а тогда у Фрэнка будет возможность сделать все так, как ему и хочется. Обдумывая эту шальную идею, Фрэнк понимал, что идет ва-банк, что это может его окончательно погубить, но в крайнем случае, если Моррис ни за что не согласится оставить Фрэнка в лавке, нужно будет пустить в ход этот козырь. В конце концов, что ему терять? Но когда Фрэнк рисовал в своем воображении, как он во всем признается и Моррис его прощает, и пытался при этом представить себе, что вздохнет с облегчением, то понимал, что ни черта он не вздохнет с облегчением, — потому что его исповедь не будет полной и совершенно чистосердечной, если он не признается Моррису и в том, как он поступил с его дочерью. А об этом, он знал, ему лучше даже не заикаться; и потому Фрэнк чувствовал, что как бы он ни пытался облегчить свою душу признанием, это будет всегда угнетать его.

Когда бакалейщик — бледный, хмурый, с неприязненным взглядом — вошел в лавку, Фрэнк стоял возле кассового аппарата и чистил перочинным ножом ногти. Он притронулся пальцем к своей матерчатой шапочке и сделал шаг навстречу Моррису.

— Рад вас видеть снова здоровым, Моррис, — сказал он, сожалея в душе, что за весь месяц так и не отважился подняться наверх и повидаться с Моррисом. Моррис холодно кивнул и зашел за прилавок. Фрэнк последовал за ним, опустился на одно колено и включил обогреватель.

— Здесь холодновато, так что лучше включить. Я не включал, чтобы меньше платить за отопление.

— Фрэнк, — твердо сказал Моррис, — спасибо вам за то, что вы мне помогли, когда я отравился газом, и за то, что вы работали в лавке, пока я болел. А теперь вы можете идти.

— Моррис, — ответил Фрэнк, и сердце его сжалось в комок, — клянусь вам, я за последнее время не украл у вас ни цента, и да разразит меня Господь на этом самом месте, если я вру.

— Я не потому хочу, чтобы вы ушли, — сказал Моррис.

— А почему же? — спросил Фрэнк, краснея.

— Вы знаете, — сказал Моррис, опустив глаза.

— Моррис, — сказал Фрэнк, пуская в ход свой последний козырь. — Я должен рассказать вам одну важную вещь. Я хотел сказать вам об этом раньше, но никак не мог набраться храбрости. Моррис, не укоряйте меня за то, что я когда-то сделал; теперь я совсем изменился, я — совсем другой человек. Я был одним из тех двух парней, которые вас ограбили. Клянусь Богом, я этого не хотел, но так уж получилось, я не мог пойти на попятный. Я хотел вам об этом сразу рассказать — потому-то я на другой день пришел к вам, и при первой возможности я положил мою долю денег обратно в кассу; но рассказать вам обо всем у меня духу не хватило. Я не мог вам в глаза смотреть. Мне тяжело об этом говорить, у меня все внутри переворачивается, но я вам все-таки об этом рассказываю, чтобы вы знали, как меня все это мучило, и я очень у вас прошу прощения за тот удар по голове, хотя ударил вас не я. Вы должны понять, что я теперь — не тот человек, каким был тогда. Может, я и выгляжу тем же самым человеком, но если бы вы видели, что у меня на душе, вы бы поняли, что я — совсем другой. Теперь вы можете мне доверять, клянусь вам. Потому-то я и прошу вас: разрешите мне остаться и помочь вам.

Закончив свою речь, Фрэнк почувствовал невыразимое облегчение: дерево, усыпанное птицами, разразилось песней. Однако песня сразу прервалась, когда Моррис, угрюмо глядя на Фрэнка, сказал:

— Так все это я уже знаю, вы не сказали мне ничего нового.

— Знаете? — простонал Фрэнк. — Откуда?

— Я это сообразил, когда лежал наверху, больной. Мне однажды приснилось, что вы меня ударили, и тут я понял…

— Но я не бил вас! — воскликнул Фрэнк. — Я был тот, который дал вам воды. Помните?

— Помню. И я помню ваши руки. И помню ваши глаза. В тот день, как Миногью привел сюда того громилу, так я по вашим глазам увидел, что вы передо мной в чем-то виноваты. А потом, когда я стоял за дверью, а вы украли у меня доллар и положили его себе в карман, я подумал, что я вас раньше где-то видел, но не мог вспомнить, где. А как вы меня откачали, когда я отравился, так я вас почти узнал. И потом, лежа в постели, — делать мне было нечего — я думал обо всех своих неудачах, и как я угробил свою жизнь на эту паршивую лавку. И я вспомнил, как вы впервые сюда пришли, и как вы сидели за этим столом, и вы тогда сказали, что вы всегда делаете какую-нибудь глупость, и все летит вверх тормашками. И тут я понял и сам себе сказал: «Фрэнк — это один из тех двоих, что сделали на меня налет».

— Моррис, — сказал Фрэнк дрожащим голосом, — простите меня.

У Морриса было слишком тяжко на душе, чтобы отвечать. «Жаль парня, — подумал он, — но ведь нельзя же, чтобы в лавке у меня работал повинившийся преступник. Даже если он исправился — какой толк его здесь держать? Лишний рот надо кормить, лишняя пара глаз будет видеть, как я помираю».