Инсургент

Нет! Они не видели его... Скорее, мимо!

Мрачна и пустынна эта улица, —только куски чугуна несутся впереди и позади нас, точно крысы, бегущие в сточные канавы.

Дома заколочены. Их фасады с закрытыми ставнями — словно огромные слепые лица.

На углу настоящий слепой, с собачонкой у ног, жалобно просит:

— Подайте милостыньку!

Я знаю его вот уже тридцать лет. Когда он появился здесь впервые, его волосы были черны, а теперь у него седая голова. Мне кажется, что он стоял на этом самом месте 3 декабря 1851 года, когда Ранк, Артур Арну и я пришли захватить эту самую мэрию, где сидят сейчас наши вперемешку с изменниками.

Еще одна бомба, — и новые чугунные осколки, горячие и скверно пахнущие.

— Подайте милостыньку, господа!

Ты, нищий, не выпускающий из рук своей деревянной чашки даже под ядрами, автомат, олицетворяющий беспомощность, — ты вместе с тем обладаешь бесстрашием героя! Твой гортанный крик, выделяющийся своей монотонностью среди человеческого урагана, неумолимо звучит в этой беспощадной борьбе.

Вот он там, у церковной колонны, как статуя, — статуя Немощности и Нищеты, — стоит среди народа, который мечтал излечить язвы и уничтожить нищету.

Ему подают. Люди, идущие сражаться, бросают мелкую монету, а сами выпрашивают патроны.

— Спасибо, добрые господа!

XXXII

Первое впечатление этого утра было ужасно. Когда я направлялся к Красному кресту, чтобы узнать, как обстоят дела наших бойцов, я увидел бегущих женщин. Они несли узлы с пожитками и тащили за руки ребятишек.

— Всюду поджигают! — кричали и плакали женщины.

Несколько человек, поспешно удирая, осыпали меня проклятиями.

Мне хотелось протянуть, как заградительную цепь, мой красный шарф и пресечь дорогу панике. Но нельзя остановить обезумевших, будь то на улице Бюсси или у Версальских ворот.

Хозяйка молочной, в трудные времена отпускавшая мне в кредит порцию риса за четыре су и на три су шоколаду, уцепилась за меня, испуская отчаянные вопли:

— Нет, вы не позволите поджечь квартал! Ведь вы порядочный человек! Выступите же с вашим батальоном против поджигателей!..

На одну минуту я был задержан ею и другими, стариками и детьми, кучкой человек в двадцать: они рыдали и ломали руки, спрашивая, куда им деваться, причитали, что все погибло...

Наконец мне удалось вырваться от них. Я кинулся в первый переулок и снял свой шарф.

Я знаю по дороге, на улице Казимира Делавинь, читальню, куда в течение десяти лет ходил заниматься и читать газеты. Я могу зайти туда, и у меня будет две-три минуты времени, чтобы взвесить в своем сознании этот пожар.

Я постучал.

— Войдите!

Мне хотелось бы хоть на минуту остаться наедине с самим собой... Едва ли это удастся.

Присутствующие умоляют меня отказаться от борьбы.

— Ведь это — беспощадная бойня... может быть, страшные пытки, если вы будете упорствовать.

— Я и сам отлично знаю это, черт возьми!

— Подумайте о вашей матери: ваша смерть убьет ее...

Ах, негодяи! Они знали, куда ударить... И вот, как последний трус, я забываю охваченную огнем улицу, свою роль и свой долг. Все существо мое переполняется воспоминаниями о родной стороне, и я вижу так ясно, как будто она вошла сюда, женщину во вдовьем платье и белом тюлевом чепце. Ее большие черные глаза впились в меня безумным взглядом; сухие пожелтевшие руки протянуты ко мне с невыразимой скорбью.

Залп!

Мимо окон пробегают несколько федератов и бросают ружья на мостовую.

— Смотрите!.. Они бегут!

— Да, они бегут. Но я, я не имею права бежать... Прошу вас, оставьте меня. Я должен сам обдумать все это.

………………………….

Все обдумано. Я остаюсь с теми, кто стреляет и кто будет расстрелян!

Что там болтали эти растерявшиеся женщины, будто «все погибло»? Ну, облили два-три здания керосином... Подумаешь!

Все наши школьные книги, рассказывавшие о доблестном Риме или о непобедимой Спарте, были, насколько я помню, полны пожаров. Победоносные полководцы приветствовали огонь пожаров, как восходящую зарю, а осажденные устраивали их, чтобы быть прославленными историей... Мои последние классные сочинения были посвящены героическому сопротивлению... разрушенной Нуманции, обращенного в пепел Карфагена, пылающей Сарагоссы.

А капитан Файяр, получивший орден за поход в Россию? Разве не обнажал он голову каждый раз, когда говорил о Кремле, который «эти русские» зажгли, как пунш! «Ну и молодцы!», — приговаривал он, покручивая ус.

А разграбленный и спаленный Пфальц? А сотни других уголков мира, сожженных во имя королей или республик, во имя иудейского или христианского бога?

А гроты Заача?.. [201] И разве герцог Пелиссье, Пелиссье-Малаховский не унес на каблуках своих сапог клочья обгорелой человеческой кожи?

Мы же, насколько я знаю, не загоняли версальцев в погреба, чтобы сжигать их там живьем.

И если я сдался, стал поджигателем, то только после того, как окинул взглядом все прошлое и нашел там предшественников.

Мы обсуждали это сначала вдвоем, Ларошетт и я, оба окончившие школу, затем вчетвером, вдесятером... Все единогласно высказались за огонь.

Один из них так и кипел гневом.

— И эти нищенки смеют требовать пощады для своего скарба, когда идет битва за интересы всех бедняков, когда у сотен артиллеристов горят от огня вражеских пушек уже не рубашки, а их собственная грудь!.. Э, черт побери! Да я сам был богатым десять лет назад, до того как занялся политикой! Разве я не бросил всего этого в огонь?.. А сейчас, когда стратегия отчаявшихся накладывает руку на несколько щепок и кирпичей, — те, из-за кого мы разоряемся, ради кого идем на смерть, смеют бросать нам поперек дороги узлы со своим скарбом?

И он засмеялся как безумный.

— Я понимаю бешенство буржуа, — снова заговорил он, повернувшись в ту сторону, откуда доносилась непрекращающаяся канонада. — При свете нашего факела они увидели блеск непобедимого оружия — оружия, которое нельзя сломить и которое восставшие будут отныне передавать из рук в руки по пути гражданских войн... Что значит это по сравнению вот с тем? — заключил он, отбросив ружье и указывая нам на кровавый дым, покрывший весь квартал красным колпаком.

— Вы как будто говорили, лейтенант, что нужно сжечь часть улицы Вавен?

— Да, два дома; их стены продырявлены версальцами, и оттуда на нас врасплох могут свалиться линейные войска. Вы знаете эти два угловых дома? в том, что справа, есть булочная в нижнем этаже.

Странное совпадение! На первых же порах я наткнулся на труп хлебопека, а сейчас, по моему распоряжению, учинят расправу над мешками муки.

Царство хлеба будет предано огню и мечу. Сгорит молотой пшеницы гораздо больше, чем ее нужно было бы, чтобы прокормить меня за все годы моей голодовки.

— Ну-ка, черкните здесь ваше имя, Вентра!

— Извольте! И можете спалить лишнюю развалину, если понадобится.

Я расписываюсь на чистом бланке.

— Мы были уверены, что вы не станете вилять!

Один из федератов, смеясь, вытащил из кармана старый номер «Крика народа» и ткнул пальцем в строчку: «Если господин Тьер — химик, он поймет...» [202]

— Гм... вы уже тогда думали об этом!

— Нет! И не я написал эту горячую фразу. Я прочитал ее как-то утром в статье одного моего сотрудника. Я нашел ее несколько прямолинейной, но, конечно, и не подумал выдать за опечатку. А версальские газетки не преминули отметить, что сразу узнали мои когти и замашки бандита!