Блуждающая звезда

Иногда под вечер, на закате, Эстер с Норой уходили к посадкам авокадо. В тени густой листвы было прохладно, и они подолгу сидели под деревьями, курили и разговаривали, или Эстер засыпала, прикорнув на коленях Норы. С этого места на возвышенности была видна вся долина. Темнели холмы вдали, у Тивериадского озера, там и сям виднелись светлые пятна арабских деревень. Где-то еще дальше была граница, там воевал Жак. Ночами небо иногда сверкало от минометного огня — точно отсветы грозы, но без грома.

Нора была итальянкой. Она родилась в Ливорно, ее отца, мать и младшую сестренку забрали фашисты. В тот день, когда за ними пришли, она гостила у подруги и потом до конца войны пряталась в подвале, так и выжила. «Смотри, Эстер, повсюду кровь». Странные вещи она иногда говорила. У нее был потерянный взгляд и две горькие складки в уголках рта. Одевалась она, когда не носила рабочую одежду, в черное, как сицилийка. «Смотри, кровь на камнях, видишь, как блестит?» Она переворачивала плоские камни и смеялась, когда находила под ними скорпионов. Юркие создания улепетывали по пыльной земле между стволами в поисках другого убежища. Нора ловила их, зажимала двумя палочками, не причиняя боли, рассматривала вздувшуюся от яда железу, нацеленное жало. Она говорила, что может приручить их и обучить всяким фокусам.

Работая с Эстер на свекольных полях, Нора всегда высматривала притаившихся под стеблями пауков. Найдя, осторожно поднимала их на травинке и переносила подальше, чтобы не раздавили. У себя в комнате она не мешала паукам плести свою паутину. На потолке висели, подрагивая от сквозняков, странные серые звезды. Жак, когда впервые вошел в ее комнату, даже отпрянул и хотел смахнуть паутину, но Эстер не дала: «Нельзя, они ее друзья». Потом Жак привык. Он тоже считал Нору немного полоумной. Но это было не важно. «Вообще-то, — говорил он, — надо быть полоумным, чтобы делать то, что мы делаем здесь».

Однажды, когда Нора работала в поле, ее комнату покрасили. Все стало масляно-белым, от пола до потолка. Нора была вне себя, она бегала по всему лагерю, и кричала, и честила на все корки тех, кто это сделал. Все из-за пауков, она плакала оттого, что их выгнали.

У Эстер и Норы был свой тайник, за бараками, под резервуаром для воды. Это Нора его нашла, и они прятались там в послеполуденные часы, когда было невыносимо жарко. Нора как-то заполучила ключ от двери, которая вела под резервуар. Там было большое пустое помещение, освещенное двумя узкими окошками. На полу валялись ящики, старые мешки, провода, пустые канистры. Больше ничего. Сумрачно и холодно, как в пещере. И ни звука, только журчала вода в трубах да мерно падали где-то капли. Было как-то смутно, тревожно. Под камнями Нора находила скорпионов — белых, почти прозрачных. Или, наоборот, черных-пречерных. Она показывала Эстер кольца на хвосте, указывающие на силу яда. С тех пор как побелили ее комнату, Нора говорила, что живет здесь. Ей хотелось быть актрисой, играть в театре. Она расхаживала взад-вперед под резервуаром и декламировала стихи. Это были стихи, похожие на нее, яростные и горькие, Нора переводила их для Эстер, они звучали как выкрики, как призывы. Она читала Гарсия Лорку, Маяковского. Потом переходила на итальянский, читала отрывки из Данте и Петрарки, стихи Чезаре Павезе. «Придет смерть, и у нее будут твои глаза». Эстер слушала, она была ее единственным зрителем. «Знаешь что? — говорила Нора. — Хорошо бы привести сюда детей, послушать их, пусть поют, играют…»

И повисала тишина, плотная, как ожидание. Вот и все. Эстер хотела наполненности, чтобы не оставалось места для пустот памяти. Она переписала стихи Хаима Нахмана Бялика в черную тетрадь, ту самую, в которой написала свое имя Неджма на пути изгнания. Она читала:

Детский дом стоял в центре кибуца. Залы столовой служили и школьными классами. Там были парты и стулья на детский рост, но стены голые, выкрашенные в тот же масляно-белый цвет.

Это было сильнее ее. Не в силах больше оставаться под резервуаром, наедине с журчанием воды и слепящим светом с улицы, Нора бродила в высокой траве, что росла вокруг. Она искала змей. Ее лицо белело, точно маска, над черным платьем. Она не узнавала Эстер, встречая. Нору засосало в глубины памяти. Она была в Ливорно, и люди в форме уводили ее сестренку Веру. Она металась, как безумная, выкрикивая ее имя: «Вера, Вера, я хочу видеть Веру, сейчас же!» Бежала к детскому дому, врывалась в класс, и учитель застывал у черной доски, не закончив фразу на иврите. Нора падала на колени перед маленькой девочкой, прижимала ее к себе, душила поцелуями, что-то говорила ей по-итальянски, пока испуганная малышка не разражалась громким плачем. Только тогда Нора вдруг понимала, где находится, и, пряча лицо от стыда, извинялась на французском и итальянском — других языков она не знала. Эстер брала Нору под руку и уводила в ее комнату, укладывала в постель, ласково, как сестру. Садилась рядом с ней на кровать и молчала. Нора смотрела прямо перед собой, на белую, слишком белую стену, пока не проваливалась в сон.

Наступил праздник свечей, Ханука. Все его ждали. Первый праздник здесь, и казалось, все будет, все начнется вновь. Эстер помнила, это говорил ей отец — что придется все начинать сызнова. Опустошенная земля, руины, тюрьмы, проклятые поля, где погибали люди, — все омывал зимний свет, утренний холод, когда зажигали свечи в Хануку, и огонь был нов, как рождение. И еще Эстер помнила слова из Берешито том, как на третий день зажглись звезды, помнила она и пламя свечей в церкви Фестионы.

Тогда Жак еще был с ней. Ему предстояло уехать сразу после праздников. Но Эстер не хотела об этом слышать. Начался сбор урожая грейпфрутов. Жак и Эстер работали бок о бок, вся плантация шелестела от множества рук, собиравших спелые плоды. Утро было дивное. Солнце припекало, несмотря на холод. Под вечер они вернулись в комнату Норы. Долго лежали, прижавшись друг к другу, смешав дыхание. Потом Жак сказал просто: «Я уезжаю сегодня». Ее глаза наполнились слезами. Был первый день Хануки, когда зажгли первую свечу.

Ту ночь она не могла забыть. Столовая была полна людей, играла музыка, все пили вино. К Эстер подходили девушки, спрашивали ее по-английски: «Ты выходишь замуж, когда твоя свадьба?» Эстер была с Норой, впервые она опьянела. Они пили белое вино вдвоем из одной бутылки. Эстер танцевала, даже не помнила с кем. Она чувствовала большую, очень большую пустоту. Сама не зная почему. Ведь не в первый раз Жак уезжал на границу. Возможно, виной тому было солнце этого дня, которое обожгло их лица на плантации. Волосы и борода Жака блестели, как золото.

Нора смеялась, а потом вдруг ни с того ни с сего заплакала. Ее тошнило от выпитого вина и сигаретного дыма. Вместе с Элизабет Эстер вывела подругу на улицу, в ночь. Они поддерживали Нору вдвоем, пока ее рвало, а потом помогли ей дойти до комнаты. Нора не хотела оставаться одна. Ей было страшно. Она говорила об Италии, о Ливорно, о том, как увели ее сестренку Веру. Элизабет намочила полотенце и положила ей на лоб, чтобы хоть немного успокоить. Нора уснула, но Эстер не хотелось возвращаться на праздник.

Элизабет ушла спать. Сидя рядом с Норой на кровати, при свете ночника Эстер начала писать письмо. Она не знала толком, кому оно адресовано, возможно, Жаку или отцу. А может быть, она писала его Неджме, в той самой черной тетради, которую та достала из кармана курточки, запорошенной дорожной пылью, и где они написали на первой странице свои имена.