Господа Помпалинские

— Ты просишь моего благословения, юноша? Хорошо! Благословляю! Иди в жизнь с мужеством и любовью… Не знаю, поможет ли тебе это?.. Но все равно, не опускай рук, действуй, у тебя есть молодость и миллионы… У тебя сердце не разбилось и червь не забрался в мозг… Может, тебе и удастся что-нибудь сделать… Благословляю… А мне уж ничего не надо… Давно, когда я еще жил, я бы многое тебе сказал… а сейчас меня душит тоска и не дает говорить… Тоска! Тоска! — докончил он чуть слышно и, в изнеможении опустившись в кресло, обхватил голову руками и тяжело, протяжно вздохнул. Казалось, грудь у него разорвется от этого, похожего на рыдание, вздоха

Делиция и Цезарий вернулись в столовую с такими лицами, будто только что отошли от гроба дорогого существа. Цегарий весь дрожал от волнения, а Делиция не спускала с него ласкового, признательного взора.

— Вы так добры, граф… — прошептала она.

— Что вы! Это вы ангел… Как вы любите своего… достойнейшего отца!..

— Что ж тут удивительного? — печально улыбнулась Делиция. — В нашей семье все друг друга любят. Отец очень добрый был и хороший… Разве это забывается? А вот вы, граф… Можете с сегодняшнего дня рассчитывать на мою дружбу.

Она говорила вполне искренне. Цезарий был на седьмом небе от радости.

— Это правда?! — воскликнул он. — Неужели я мо-^ГУ рассчитывать на вашу дружбу? Боже, какое счастье!

Он поднес к губам ее руку, но она быстро отдерну-^Ла ее и побежала в гостиную, бросив на ходу:

— Пойдемте к маме!

Пани Джульетта с беспокойством поджидала их возращения. Когда они вошли, она окинула их быстрым, ^пРоницательным взглядом и сказала:

— Я должна попросить у вас прощения, дорогой пан Цезарий, за неприятные минуты, которые вы пережили в нашем доме… Но Делиция непременно хотела…

— Я очень благодарен за это панне Делиции, — тихо сказал Цезарий, садясь возле хозяйки дома.

Он хотел что-то добавить, но не решился и, опустив глаза, стал опять разглядывать свои руки. Слезы, как ни старался он сдержать их, сами набегали на глаза, а руки дрожали. Вдруг ни с того ни с сего он упал на колени и, прижимая к губам руку пани Джульетты, пролепетал:

— Ваш муж меня благословил… благословите и вы…

Пани Джульетта даже привскочила. Растерявшись, она не знала, что делать.

По физиономиям братьев видно было, что недоумение боролось в них с желанием расхохотаться. Но пани Джульетте, от природы необыкновенно находчивой, пришла в голову гениальная мысль.

— Делиция! — тихо позвала она.

Стоявший на коленях Цезарий вздрогнул при звуке этого имени и робко взглянул на Делицию. Девушка, поняв всю значительность момента, подошла к матери и, не то рисуясь, не то в самом деле взволнованная, опустилась на колени с ним рядом.

В роли матери, благословляющей детей, пани Джульетта была великолепна. С торжественным и растроганным видом возложила она руки на головы коленопреклоненных молодых людей и дрогнувшим голосом сказала:

— Пусть бог вас благословит, дети мои! Исполнились мои самые горячие желания… Делиция, подай руку своему нареченному…

Делиция, бледнея и краснея, исполнила ее приказание.

Цезарий покрыл протянутую руку поцелуями и, медленно встав с колен, провел ладонью по лбу, глядя вокруг невидящими глазами.

— Неужели это не сон? — тихо проговорил он.

Все произошло для него так стремительно и неожиданно, что он не смел верить своему счастью. Но в следующую же минуту братья Делиции убедили его в том. что он не грезит.

— Наша мама гениальная женщина comme j’aime Dieu*,— шепнул Владислав Генрику, и оба с распро-

стертыми объятиями и поздравлениями подбежали к новоиспеченному жениху.

Цезарий не остался у них в долгу — он отвечал объятием на объятие, без конца целуя руки пани Джульетты и бросая быстрые, но пламенные взгляды на свою нареченную, которая вдруг побледнела и посерьезнела. Он был так упоен счастьем, так любил их всех, что обычная робость его покинула. Родная мать, как говорится, не узнала бы его сейчас, в чем нет, впрочем, ничего удивительного, ибо никто не знал Цезария меньше собственной матери.

Домой он вернулся далеко за полночь, и первое, что бросилось в глаза Павлу, который еще не лег, — это красивое кольцо с сапфиром у него на пальце.

— Ого! — с испуганным выражением воскликнул он. — Обручальное кольцо! Ты сделал предложение?

Но он не договорил — Цезарий бросился ему на шею и стал душить в объятиях.

— Павлик, как я счастлив, как счастлив! Она такая добрая, красивая и все они такие хорошие! До чего я их люблю! А ее отец, которого считают сумасшедшим, — я видел его сегодня, — какое у него горячее, любящее сердце! До сих пор вижу его перед собой и слышу горестные, душераздирающие вздохи!

Павел молча выслушал пылкие, беспорядочные излияния кузена, а потом сказал:

— Все это прекрасно, Цезарий. Поздравляю и от всей души желаю счастья. Но когда об этом узнает графиня, никто, даже сам господь бог, тебя не спасет…

Цезария словно холодной водой облили. Он повалился на стул и долго молчал, опустив глаза. А когда он их поднял, огонь в них погас, и они были тусклы и невыразительны, как обычно.

— Павлик, что же мне делать? — Он тяжело вздохнул. — Я ни за что не решусь сказать об этом маме и Дядям… особенно маме…

— А Мстиславу? — вставил Павел.

Цезарий махнул рукой.

— Мстиславу еще куда ни шло…

— Хоть и это нелегко, — добавил Павел.

— Да, нелегко. Будет как угорелый носиться по комнате и издеваться надо мной, — тихо сказал Цезарий.

После долгих размышлений Цезарий написал матери уже известное нам письмо, и Павел, не мешкая, на следующее утро отправился с ним в Варшаву.

Отсутствовал он несколько дней, и Цезарий все это время пропадал в Белогорье. Когда же, уведомленный телеграммой о возвращении Павла, поспешил на стан цию и бросился ему в объятия, на лице его уже не было и следа волнений и тревог. Он словно искупался в чудодейственных водах Леты, совершенно забыв о существовании и своей родительницы, и прочих членов досточтимого семейства.

Лишь когда они приехали в Помпалин и Павел передал ему послание матери, сияющая физиономия Цезария несколько омрачилась

— Ну как там они, очень сердятся? — не распечатывая конверта, спросил он.

— Еще бы! Графиня даже поперхнулась, выговаривая фамилию твоей невесты; она ей поперек горла. Дядю Святослава особенно вмешательство генеральши бесит, а Мстислав их родовое прозвание не может переварить. А когда я им родословную пани Джульетты объявил, воцарилось гробовое молчание. Да и то сказать, дорогой Цезарий, не для деликатного слуха твоих родственников все эти Книксены, Занозы да Шкурки.

Цезарий с окаменевшим лицом выслушал рассказ кузена. Он был подавлен. Но вот он взглянул на Павла, и глаза его сверкнули гневом.

— Ну и пусть себе злятся на здоровье! — не совсем твердо сказал он. — Какое им дело до ее происхождения. Женюсь-то ведь я, а не Мстислав… — чем дальше, тем все больше распаляясь, продолжал он. — Его они любят, превозносят, вот и пусть на знатной невесте женят, чтобы престижа семьи не уронить. А меня никто не любит! Чего же они вдруг так близко к сердцу приняли известие о моей женитьбе! Я всегда мечтал жениться по любви. И вот полюбил… Делиция отвечает мне взаимностью. И я ни за что на свете, даже ради мамы, не откажусь от своего счастья… Пусть делают, что хотят, пусть мечут на меня громы и молнии, все равно я женюсь на Делиции. Хватит, я тоже хочу иметь близких, не желаю вечно быть дитятей, которого на помочах водят, чтобы не упал и носа себе не расквасил… Довольно уж я был «mon pauvre», пусть жена и ее родня называют меня «mon cher César».

Наболело, видно, у него на душе — он говорил с раздражением, обидой, горькой иронией, а при последних словах на глазах у него выступили слезы.

— Знаю, мама — святая женщина, — тихо докончил он, — и я всегда старался ей угодить… Но сейчас не уступлю… ни за что не уступлю…