Книга о Боге

Конечно, я был смущен еще больше, чем он. На мне было не первой свежести дорожное платье, я никак не подготовился к аудиенции и даже не знал, как полагается себя в таких случаях вести, — словом, был донельзя растерян. Так или иначе, нас провели в комнату, следующую после той, перед которой стояли двое. Похоже, нам действительно предстояла личная аудиенция. Я спросил Канаяму, на каком языке мне нужно говорить.

— На английском или на французском — ответил тот, тоже явно чувствуя себя не в своей тарелке.

Вдруг стена перед нами раздвинулась, в комнату спокойно и величественно вошел Папа, оказавшийся весьма высокого роста, и протянул нам руку.

Привыкший к тому, что рука обычно протягивается для рукопожатия, я пожал ее, но тут же устыдился и испугался своего промаха, увидев, что Канаяма опустился на колени и почтительно прижался губами к кольцу на пальце у Папы. Впрочем, мне удалось тут же вернуть поколебленное было присутствие духа. «Ведь я неверующий, — подумал я, — поэтому могу вести себя так, как привык». Потом мы сели, и началась неторопливая беседа. Если мне не изменяет память. Папа в разговоре коснулся со мной следующих трех моментов.

Во-первых, его интересовало, как пережил японский народ ужасы войны и особенно какие потери он понес после бомбардировки Хиросимы и Нагасаки. Признавшись, что подобные разговоры строго запрещены оккупационными властями и что перед отъездом из Японии меня со всей строгостью предупредили, что если я стану с кем-то говорить на эти темы во время своего пребывания за границей, то при возвращении на родину мне будет отказано во въездной визе, я добавил, что, поскольку передо мной сам Папа, ничто не мешает мне откровенно ответить на этот вопрос, после чего поведал ему о страданиях японцев во время войны и в послевоенные годы и особенно подробно остановился на страшном бедствии, постигшем жителей Хиросимы и Нагасаки, рассказав о том, что слышал и видел сам, побывав в тех местах весной 1947 года. Папа слушал меня чрезвычайно внимательно, помаргивая глазами, словно с трудом сдерживал слезы. Потом он сказал:

— Во время войны я постоянно молился за японский народ, которому пришлось претерпеть немало несчастий. Представляю себе, как тяжело живется японцам сейчас, в условиях оккупации, когда они лишены всех свобод. Но потерпите еще немного. Бог непременно поможет вам, воздаст за вашу честность, трудолюбие, усердие и предприимчивость. Я молю Бога и верю: придет день и ваша страна заживет в мире и процветании, совсем иначе, чем она жила до войны.

Второе, что интересовало Папу, был я сам. Еще в самом начале нашей беседы он, к моему величайшему удивлению, сказал, что мое имя ему известно, я решил, что он потрудился заранее навести обо мне справки, и был тронут таким вниманием. По словам Папы, он читал две моих повести (он упомянул «Умереть в Париже», но она еще не была издана на французском, вышло только интервью со мной в газете «Фигаро» две недели назад) и его поразило, что и в той и в другой повести главный герой в конце принимает католичество, причем ощущения этих героев описаны так точно, как может описать только глубоко верующий человек.

— Почему писатель, заставляющий своих героев обратиться к католической вере, сам не принимает святого крещения? — спросил он.

Еще он не мог понять, почему три мои младшие дочери, которые с детства учатся в католической миссионерской школе, так и не стали католичками. Сам я никогда об этом не задумывался, возможно, если бы им предложил принять крещение какой-нибудь патер, которому они доверяют, они, возможно, и стали бы католичками. Однако, когда меня вдруг спросил о том сам Папа, я почему-то затруднился с ответом и выдавил из себя что-то вроде того, что не было на то благоволения Господня… Ничего на это не ответив. Папа взял из рук стоящего рядом служителя четыре медали и протянул их мне:

— Никто из нас не застрахован от бед, иногда они кажутся совершенно непреодолимыми. Если вдруг что-нибудь случится с вашими дочерьми, скажите им, чтобы они терпели и помнили, что Папа всегда молится за них. А это передайте им от меня.

И наконец третье, о чем он говорил со мной, были детские рисунки.

— Мне очень жаль этих добрых и прилежных детей, — сказал он, — я желаю им мужества, скажите им — я молюсь за них и верю, что они станут достойными гражданами мирной страны, и в знак моей благодарности передайте школе мою медаль.

Поблагодарив его, я ответил:

— Все рисунки сделаны прямо с натуры, так выглядит район, где живут эти дети, жаль только, что ни на одном из них не изображено распятие. В тех местах нет католических соборов, и, может быть, поэтому души взрослых до сих пор так же черствы и суровы, как суровы эти пейзажи. Но дети чисты душой, они старались как могли, писали сочинения и рисовали, желая отблагодарить великого человека, может быть, их творения и оскорбляют ваш взор, может быть, они недостойны вашего внимания, но я благодарен вам за то, что вы нашли время взглянуть на них.

Признаться, я был донельзя взволнован.

Вечером хозяин моей гостиницы, узнав, что я удостоился личной аудиенции Папы, стал просить у меня прощения за то, что поместил меня в такую маленькую комнату, и предложил перейти в роскошный номер. Я сказал, что по своим финансовым обстоятельствам предпочитаю более скромную комнату, но он тут же заявил, что цена останется прежней, и насильно переселил меня в роскошные, прямо-таки княжеские апартаменты. Так что два последних своих дня в Риме я провел купаясь в роскоши…

И вот теперь, через тридцать лет, живосущая Мики объяснила мне, что и личную аудиенцию у Папы я получил потому, что таков был замысел Бога-Родителя.

По ее словам, отправив меня в Рим и устроив мне встречу с Папой, Он хотел не только дать мне пищу для размышлений на темы «Вера и религия», «Вера и организация», но и подтолкнуть меня к сопоставлениям, которые помогли бы мне лучше понять роль Центра Тэнри и симбасиры. И теперь, в дни, когда учение Тэнри справляет свой столетний юбилей, Бог-Родитель решил открыть мне Свой замысел…

Еще я услышал от живосущей Мики в тот раз, что существуют определенные сроки (нечто вроде расписания), намеченные Богом-Родителем для того, чтобы уладить дела человечества. В полном соответствии с этими сроками, 18 февраля 1887 года Мики Накаяма сокрыла от мира свой реальный облик (скончалась) и стала трудиться в качестве живосущей Родительницы.

А в дни тридцатилетнего юбилея учения (в 1916 году), согласно предсказанию о пришествии Бога в мир, она, призвав на помощь душу Кунико Идэ, домохозяйки из города Мики префектуры Хёго, развернула деятельность по Спасению Человечества.

В качестве первого шага на этом пути она привела Кунико Идэ в Центр Тэнри, поместила ее в Храм Вероучительницы и начала действовать открыто в человеческом обличье. Но хотя Мики еще при жизни об этом пророчествовала, служители Центра, ведомые «алчностью и гордыней», даже не потрудились удостовериться в намерениях Бога: призвав на помощь грубую мужскую силу, они вышвырнули живосущую Мики вместе с Кунико Идэ из Храма Вероучительницы, избили их, то же, что они проповедовали, объявили ересью.

Изгнанная из Храма Вероучительницы Кунико Идэ переночевала одну ночь в расположенной неподалеку от ворот Центра гостинице, которую содержал внук Мики Накаяма, Кандзиро Фукуи, а на следующее утро вместе с живосущей Мики посетила дом семейства Маэгава, отчий дом Вероучительницы в Саммайдэне. Возможно потому, что Кунико явилась туда в облике живой Мики, ее встретили с радостью, как встретили бы саму Мики. Вечером того же дня Кунико Идэ вернулась в свой дом в городе Мики в Хариме, ее сопровождал бывший ранее служителем Центра Кандзиро Фукуи, ибо он понял, что именно эта женщина является Богом, который, согласно пророчеству, должен был явится миру на тридцатилетием юбилее учения. Он все время неотлучно находился при ней, и, видя, как глубока ее вера, как много добра делает она людям, убедился в том, что она истинно та, за кого себя выдает, и, не возвращаясь в Центр, посвятил свою жизнь служению Кунико Идэ.