Убю король и другие произведения

Горбозад был обезьяной-павианом, не то чтобы бабуином, но страдавшим водянкой мозга балдуином — это точно, однако не то чтобы полным тупицей (по причине оного изъяна), скорее, просто не таким умным, как большинство его сородичей. Ту пару иссиня-пурпурных мозолей, которые у них обыкновенно украшают ягодицы, нашему герою Фаустролль сумел искусно пересадить, и не куда-нибудь, а прямо на щеки: алую половинку — на левую, лазурную — на правую, так что в целом его плоскую физиономию можно было поднимать на мачту вместо государственного флага.

Не удовольствовавшись содеянным, доктор возжелал научить его говорить, и если Горбозад (названный так в честь двух характерных холмиков известно откуда взявшихся щек) французским языком так в совершенстве и не овладел, он мог вполне внятно произнести несколько распространенных бельгийских выражений: например, именовал спасательный круг, подвешенный к корме Фаустроллева челна, «плавательным пузырем, снабженным соответствующей надписью», — однако чаще всего Горбозад сотрясал воздух следующим монотонным восклицанием:

— А-га, — изрекал он на чистом французском — и больше не добавлял ни слова.

Сей персонаж сослужит нам немалую пользу на всем протяжении настоящей книги, прерывая своим возгласом чрезмерно длинные пассажи; похожими приемами пользовался, скажем, Виктор Гюго («Бургграфы», часть I, сцена II):

Конец рукописи доктора; далее продолжается дневник Рене-Изидора Скоторыла.

Книга третья

ИЗ ПАРИЖА В ПАРИЖ МОРЕМ, ИЛИ БЕЛЬГИЙСКИЙ РОБИНЗОН

XI

О посадке в ковчег

Горбозад спустился по лестнице мелкими шажками — он осторожно прикасался к ступеньке пяткой и лишь затем, будто расклейщик, расправляющий неподатливый край афиши, плавно опускал носок; подражая обращавшимся к ученикам древнеегипетским наставникам, челн на плече он придерживал ушами. Когда двенадцатиметровый нос корабля, похожий на гигантскую меч-рыбу, еще только выбирался из коридора, днище рыжего металла уже поблескивало на солнце, будто спинка водяного клопа. Изогнутые лопасти вёсел глухо звякнули о древний камень перил.

— А-га, — произнес Горбозад, сбрасывая челн на мостовую, на сей раз, впрочем, не проронив больше ни звука.

Фаустролль потер пунцовые щеки нашего юнги о салазки подвижного сиденья, дабы увлажнить их перед долгой дорогой; ободранная физиономия павиана засияла пуще прежнего, наливаясь карминным пятном на носу корабля наподобие путеводной звезды. Сам доктор устроился сзади на своем стульчике из слоновой кости, коленями сжимая ониксовый стол, заваленный компасами, картами, секстантами и прочими научными инструментами, а к ногам вместо балласта уложив тех удивительных существ, что были выдернуты им из двадцати семи равных книг, а также конфискованную мною рукопись; перехватив локтями бечевки, тянувшиеся к румпелю, и знаком приказав мне сесть против него на стянутую войлоком и равномерно двигавшуюся скамейку (перечить я не смел, уже почти поверив в это предприятие, последние же опасения глушились подвальным хмелем), он мигом пристегнул мои щиколотки к днищу челна кожаными ремешками и подтолкнул к моей груди ручки точеных ясеневых весел — их лопасти с симметричным шумом разошлись грозными перьями павлиньего хвоста, готовые колесовать неосторожного гребца.

Откидываясь, я налегал на весла, не думая о том, куда они нас несут — только бы увернуться от мокрых нитей двух рулевых канатов и выбрать путь между вздымавшимися за моей спиной фигурами, которых лопасти подсекали прямо у ступней; издалека за нами вслед спешили другие такие же силуэты. Мы продирались сквозь огромную толпу людей и плотный, почти осязаемый туман, а потому судить о нашем продвижении вперед я мог только по звуку чьих-то раздираемых плащей.

Помимо тех фигур, что нагоняли нас вдали, и тех, что двигались навстречу, время от времени у борта вставали третьи, прямые, словно палки, почти что неподвижные, но их Фаустролль не собирался отгонять и даже объяснил мне, что такова судьба всех путешественников — все время с кем-то сталкиваться и что-то пить, как назначенье Горбозада — вытягивать челн по берегу при каждой остановке из-за наших недочетов, или призвание его скупого восклицания — перебивать, в местах, где пауза уместна, наши пространные словоизлияния; так я следил за проплывающими мимо существами, сам пятясь, точно наблюдатели в платоновской пещере, и постепенно открывая для себя учение хозяина челна, доктора Фаустролля.

XII

О море Сточных Вод, пахучем маяке и Каловом острове, где мы ничего не пили

— Смотри, — промолвил он, — сие безжизненное тело, чьи тухлые останки седые старики с трясущимися от немощи руками и молодые люди с чахлой рыжей шевелюрой, слова которых соревнуются в глупости с их же молчанием, бросают птицам с крапчатым, точно замаранный досужей писаниной лист бумаги, оперением (туша источена так сильно, что ихневмон мог бы откладывать там яйца), являет собой не просто остров, но также человека; он любит, когда его величают бароном Гильдебрандом с моря Сточных Вод.

Поскольку остров сей бесплоден и уныл, похвастаться какою-либо порослью на лице патрон его бессилен. Ребенком он страдал от сыпи, и кормилица, такая старая, что все ее советы неизменно приводили к изнурительному поносу, предрекла: сие есть божий знак, и он отныне никогда не сможет скрыть от остальных людей

Однако умер и начал гнить лишь его мозг, точнее, двигательные центры, сосредоточенные в лобных долях. Вследствие этой неподвижности он и лежит у нас прямо по курсу — не человек, но остров, — и именно поэтому (не будете шалить, я покажу вам план)…

— А-га! — выпалил, словно очнувшись, Горбозад, — и вновь погрузился в гордое молчание.

— … и именно поэтому, — продолжал Фаустролль, — он обозначен на моей походной карте как Калов остров.