Избранные произведения

Йомфру Кордсен слышала, как доктор сказал советнику:

— Может быть, еще несколько часов, но ночи он не переживет.

Старушка вошла в комнату больного, а затем поднялась наверх. В ее комнате, душной и старомодной, обитало былое. Здесь все хранилось в ящиках, запертых на ключ. Каждая вещичка лежала на своем месте, все было чисто, аккуратно и полно таинственности…

Когда она открывала комод, в комнате распространялся запах чистого белья и сушеной лаванды, а в маленьком секретном ящике, под грудой накрахмаленных чепчиков, хранился тщательно завернутый портрет-миниатюра в черной рамке.

Это был портрет молодого человека в зеленом, обшитом галунами, камзоле с широким бархатным воротником. Волосы золотисто-рыжего цвета начесаны вперед по моде тех времен, с большими локонами над ушами; глаза синие и ясные, и нижняя губа немного выпячена.

Йомфру Кордсен долго смотрела на портрет, и слеза за слезой капали на другие сокровища, хранившиеся в том же самом комоде, среди чистого белья и сушеной лаванды.

Дядюшка Рикард сидел и не отрываясь смотрел на брата. Слова доктора отняли у него всякую надежду, и тем не менее он не был в состоянии понять, как же это все-таки возможно.

— Со мной скоро все будет кончено, Рикард, — слабым голосом произнес больной.

Советник не выдержал, наклонился над постелью и залился слезами, положив голову на одеяло.

— Вот я тут, еще сильный и здоровый, — всхлипывал он. — И все-таки ничего не могу сделать, чтобы помочь тебе. А я ведь всегда был для тебя только обузой, доставлял тебе только одно беспокойство!

— Полно, Задира! — отвечал консул. — Ты был для меня самым дорогим в жизни. Ты и фирма. Но я должен кое за что попросить у тебя прощения, прежде чем умру.

— Ты? — Дядюшке Рикарду показалось, что брат его оговорился.

— Да. Видишь ли, — сказал консул, и какая-то тень улыбки прошла по его уже наполовину омертвевшему лицу. — Я тебя дурачил. Никаких векселей у меня не было, Рикард. Это была просто шутка. Ты не сердишься на меня?

— Сержусь ли? Я-то?! — Дядюшка Рикард уткнулся лицом в иссохшую руку и лежал так, тихо вздыхая, зарывшись кудрявыми волосами в подушки. Он был похож на большого мохнатого ньюфаундленда.

Вошел доктор.

— Господин консул! Это уж никуда не годится! Господин советник! Лежа таким образом, вы затрудняете больному дыхание! Притом вы не…

— Мой брат, — перебил младший консул тоном, который еще напоминал его прежний «конторский» голос, — мой брат, советник, будет лежать там, где он лежит.

Затем он добавил с усилием:

— Пожалуйста, позовите сюда всю семью.

Доктор вышел. Немного погоди больной глубоко вздохнул и сказал:

— Прощай, Задира! И спасибо тебе «за все, начиная с младенческих лет»!

Это было в первый раз, что консул Гарман цитировал стихи.

— Бургундское возьми себе… Все устроено… Мне бы следовало все это оформить еще лучше, но…

По лицу его прошла слабая судорога, отдаленно напоминавшая движение, которым он обычно поправлял галстук; затем младший консул тихо и почти беззвучно произнес:

— Но торговый дом уже не тот, чем он был прежде…

Это были его последние слова. Прежде чем доктор успел позвать в комнату больного остальных членов семьи, младший консул умер — спокойно и корректно, как и жил.

В тот же день Густав Оскар Карл Юхан Торпандер шел по дороге в Сансгор. Он взял себе выходной день в типографии, хотя это было не в его обычаях.

На голове его была высокая серая фетровая шляпа из того сорта, который называют «банкротским». Мастер, делавший ее, уверял Торпандера, что именно эта шляпа предназначалась для «негоцианта» Мортена Гармана, но оказалась ему чуточку мала. Зато именно Торпандеру она подошла в точности, и он купил ее, как дорого она ни стоила. Ему казалось, что было какое-то удивительное стечение обстоятельств в том, что вот он сегодня надел шляпу, от которой отказался Мортен Гарман.

Демисезонное пальто тоже было куплено по случаю — правда, не совсем новое, но необычного светло-коричневого цвета. С брюками дело обстояло хуже всего; но пальто было достаточно длинное. Торпандер мог бы, конечно, купить и брюки, но не хотел тратить слишком большие суммы из своих сбережений, пока не выяснится, что принесет ему сегодняшнее объяснение. Если все сложится хорошо, «она» получит все, что ему принадлежит, а если плохо, тогда он уедет к себе домой в Швецию; дольше выносить такое положение он не в силах.

Особенно больших надежд он, говоря по правде, не питал. Он недавно узнал, что Марианна больна. Быть может, она страдает и от стыда, которым покрыл их дом Мартин. Если он, Торпандер, посватается именно теперь, быть может это произведет хорошее впечатление; но все-таки… Он не решался надеяться на такое счастье.

Был чудесный солнечный день, и длинная светло-коричневая фигура Торпандера двигалась быстро, машинально жестикулируя, словно Торпандер заранее подготовлял речь, которую произнесет при своем сватовстве. Из левого кармана его пальто выглядывал уголок фулярового платка, который уже давно был его мечтой; золотисто-оранжевый, со светло-голубой каймой.

Платок этот не предназначался ни для чего влажного! Нет! Для этого Торпандер имел красный бумажный платок с портретом Авраама Линкольна, но фуляровым платком можно было похвастать. Каждый раз, когда кто-нибудь попадался ему на дороге, перед кем стоило себя показать, — а таких было немало, — он вытаскивал блестящий носовой платок, осторожно проводил им по лицу и клал обратно в карман, с наслаждением ощущая, как шелк крохотными ноготками вцеплялся в загрубевшую кожу его пальцев.

Около верфи он встретил Мартина; тот быстро шел вниз.

— Дома твоя сестра? — спросил Торпандер.

— Да, ты застанешь ее дома, — ответил Мартин с недоброй усмешкой; и Торпандер пошел дальше по направлению к «West End».

Неподалеку от дома Гарманов в Сансгоре Мартин встретил пастора Мартенса, шедшего из города в сутане. Мартин приподнял кепку:

— Не зайдете ли к моей сестре, господин пастор? Она при смерти.

— А кто такая твоя сестра? — спросил пастор.

— Марианна, внучка старого Андерса.

— А! Да! Я помню ее, — отвечал пастор: он знал всю историю. — Но я никак не могу зайти именно сейчас. Мне нужно сначала в Сансгор. Консул Гарман ведь тоже кончается. Потом, друг мой, попозже…

— Ну да! Этого я ожидал… — пробормотал Мартин и хотел было идти.

— Подожди, молодой человек! — окликнул его пастор. — Если ты считаешь, что нужно поспешить, я пойду к твоей сестре. Это ведь крайний дом, не правда ли? — и с этими словами он пошел по направлению к «West End».

Мартин остановился изумленный, даже будто разочарованный, а пастор спокойно продолжал свой довольно трудный путь в узких улицах поселка. Оборванные ребятишки перебегали через дорогу, девушки и старухи высовывали головы и глазели на него. Группа маленьких мальчишек, которые лежали и копались в песке, закричала ему: «Ур-ра!» От всего, куда ни повернись, веяло бедностью и безобразием.

Не получив ответа от старого Андерса, который сидел, сгорбившись, в углу, Торпандер пошел прямо и постучал в дверь Марианны. Никто не ответил «войдите», и он осторожно заглянул в дверь.

Бедный! Он так испугался, что едва удержался на ногах. Она лежала в постели — его возлюбленная Марианна! Рот ее был полуоткрыт, она стонала часто, страшно часто. Ее впалые щеки были покрыты синеватой бледностью, и в темных углублениях вокруг глаз блестели капли пота. Он и понятия не имел, что ее болезнь зашла так далеко. А он-то явился свататься!

Марианна открыла глаза; она узнала его, в этом он был уверен, потому что она слабо улыбнулась; это была ее обычная приветливая улыбка. Но ему показалось, что зубы ее стали какими-то непривычно большими. Говорить она уже не могла, но несколько раз перевела свои большие глаза с него на окно. Ему, наконец, показалось, что она просит о чем-то.