Несколько печальных дней (Повести и рассказы)

Придя домой, Екатерина Георгиевна увидела у своей двери соседку Веру Дмитриевну, сразу все поняла и вошла в комнату. На полу сидел Ефремов и катил красную деревянную пушку с длинным хоботом, а Лена, держась рукой за стол, опасливо и в то же время снисходительно смотрела на него.

– Здравствуйте! – сказала Екатерина Георгиевна, побоявшись назвать мужа при Лене на «ты».

Он посмотрел на нее, точно вскрикнул, она впервые в жизни увидела, как люди бледнеют, и, поднявшись, пожал ей руку. Он был не таким, как она представляла себе: загорел, да и глаза были не те, да и весь он был не такой. «Это от глупого воображения», – подумала она и испугалась. Он все смотрел на нее, потом улыбнулся и сказал:

– Вот как хорошо! А я уже думал, не доеду…

«Он, он, конечно!» – подумала она.

– Мама, – вдруг резко спросила Лена, – а где тот?

– Нет, нет, дочка, тот не приехал, его уже не будет…

Екатерина Георгиевна рассмеялась, поняв, что все обошлось, оттого что она опоздала на поезд, и спросила:

– Ну кто же девочкам дарит пушки?

– Нет, она ничего, – сказала Лена.

Екатерина Георгиевна повела Ефремова в ванную умываться; там, в полутьме, они обнялись и поцеловались.

– Я очень скучала, – сказала она.

– Ты не уходи, постой около меня, – попросил Ефремов.

– Нельзя, тут ужасные соседки! Я уже слышу – шныряют.

Он расстегнул ворот гимнастерки, намылил лицо и шею, потом повернулся и посмотрел на Екатерину Георгиевну: белая мыльная пена сползла на лоб, и глаза его казались темными и даже страшными.

– Не нужно так, – сказала Екатерина Георгиевна, – я сейчас пойду кофе варить. Сколько тебе еще надо сказать, если бы ты знал! Тут с дочкой и с отцом ее просто несчастье у меня.

Она ушла, а он начал мылить голову. Волосы слиплись и плохо отмывались.

«Попросить горячей воды? – подумал он. – Нет, неудобно. Завтра уж на заводе в бане помоюсь».

Несколько раз слышались шаги, дверь тихонько скрипела, и Ефремов кряхтел, сдерживаясь, чтобы не выругаться.

Когда он вернулся в комнату, Екатерина Георгиевна накрывала на стол.

«Вот она, семейная жизнь, началась», – подумал Ефремов, усаживаясь и осторожно беря из рук жены чашку с кофе.

– Я повариха средних способностей, ты меня прости, пожалуйста, – сказала Екатерина Георгиевна.

– Мама, зачем ты ему говоришь «ты»? – строго заметила Лена.

Екатерина Георгиевна сказала:

– А ты тоже говоришь: «его», «ему», «он». Так нельзя. Дядю зовут Петр Корнеевич. Вот зови его – дядя Петя.

– А ты не говори ему «ты», – сказала Лена.

– Не буду, дочка, – покорно ответила Екатерина Георгиевна.

«Вот это да!» – подумал Ефремов и удивленно посмотрел на жену, потом на девочку. Лена сердито раздула ноздри и высунула язык.

«Надо своих скорей заводить», – подумал Ефремов.

Когда он прихлебывал кофе, его точно обжигало; пил он медленно, а кофе почему-то становился все горячей, и вдруг он понял, что каждый раз, наклоняясь над стаканом, он смотрел на жену и от этого в груди становилось жарко, мутились мысли, уши и щеки горели.

Екатерина Георгиевна прошлась по комнате и остановилась за стулом Ефремова, провела ладонью по его волосам.

Он кашлянул и пощупал свой лоб.

«Вот тебе и дитя! Точно в мартеновской печке сижу», – подумал он и спросил:

– Лене гулять не пора?

– Она простужена, уже второй день я ее не выпускаю.

Они посмотрели друг на друга, и Екатерина Георгиевна покраснела и начала поправлять волосы.

Вдруг кто-то громко постучал в дверь, и детский голос возбужденно позвал:

– Лена, пойди скорей: цыганка на кухню пришла.

Лена выбежала в коридор.

– Как же нам устроиться с квартирой? Здесь ведь тебе жить невозможно? – сказала она.

– Я буду нажимать, устроим, – ответил он, подходя к ней.

Она положила руки на его плечи, молча долго смотрела ему в глаза. Он подумал, что если сейчас они расстанутся навсегда, то до самой смерти он будет видеть перед собой ее немного склоненную голову и расширенные глаза.

Екатерина Георгиевна сняла руки с его плеч.

– Что же? Может быть, еще кофе, сейчас должны гости прийти.

– Нет, я лучше воды выпью: очень пить хочется.

– Я думаю, пока хорошо будет дачу нанять, как на это смотришь? Надо уже в ближайшие дни поехать…

Ефремов помолчал немного.

– Дачу? Правильно! Начнем с этого… Да, я хотел спросить: ты получаешь эти… ну, деньги, в общем, за девочку?

– Нет, я отказалась. Мне хватает своих.

– Вот правильно: ну его совсем…

В это время раздался звонок, потом второй.

– Это к тебе, кажется? – спросил Ефремов.

– Да, да, это наши гости, – сказала Екатерина Георгиевна и подошла к двери.

Ефремов закрыл свой чемодан и задвинул его в угол. В комнату вошли две женщины и мужчина.

– Знакомьтесь, товарищи, – сказала Екатерина Георгиевна и покраснела.

Одна из вошедших, высокая, краснолицая женщина, внимательно посмотрела Ефремову в глаза, потом осмотрела его всего и рассмеялась.

«Эта знает», – подумал Ефремов.

Другая – помоложе и покрасивей, – видно, ничего не знала, ничего не знал и губастый, большеголовый человек с черными, выпуклыми глазами.

– Знакомиться? Что ж, можно познакомиться! Я хирург, вот эта, знаменитая Люба, – уролог, а Розенталь Костя, – психиатр, – сказала высокая.

– Ты словно анкету заполнила. Сними шляпу, или ты нарочно: покрасоваться? – улыбнулась Екатерина Георгиевна.

– Дура! – сказала Клавдия Васильевна и смутилась.

– Вот я первый раз в жизни встречаюсь с врачами, – сказал Ефремов.

– Счастливый человек! – усмехнулся Розенталь.

– То есть я имел это счастье в госпитале и больнице, но так вот, в домашних условиях…

– Да, да, – сказал Розенталь, – это вредный пережиток феодальных цехов: врачи с врачами, маляры с малярами. Правда, ведь очень редко встречаются люди разных профессий, – скажем: архитекторы и ткачи.

Ефремов сразу заметил, что Розенталь все время смотрит на Екатерину Георгиевну, сел рядом с ней, говоря, обращался только к ней, и ему захотелось рассказать, что он здесь хозяин, муж, и его начало беспокоить, зачем эту очевидную вещь надо скрывать от девочки и гостей.

Его сердил темноглазый психиатр, и, когда тот заговорил о высоких материях, Ефремов, не слушая, о чем говорил Розенталь, подумал: «Старайся, старайся! Ничего все равно не получится».

Жена посмотрела на него и нахмурилась – он сидел, заложив руки в карманы, расставив ноги, и самодовольно усмехался. Но незаметно Ефремов начал прислушиваться к разговору. Розенталь рассказывал, что изучение Достоевского может служить хорошим пособием для психиатров; привел случай в клинике, когда роман великого писателя помог ему разобраться в душевном состоянии больного и правильно поставить сложный диагноз. Потом он заговорил о том, что различные искусства в высших своих созданиях сливаются, что Толстого можно перечитывать десятки раз, так же как можно каждый день слушать Бетховена, потому что «Война и мир» это не только проза, но и музыка, – критики должны находить единство в основных художественных принципах и композиции романов и музыки.

– А чеховских рассказов – с шопеновскими ноктюрнами, верно? – вставила Екатерина Георгиевна.

– Неверно! Совершенно неверно! – сказал Розенталь, глядя на нее выпученными глазами. – Вот я предвижу, что как физика и химия, раньше резко различные, слились теперь на фундаменте атомистики и электронной теории и выводят свои основные положения из общих законов, так литература и музыка, архитектура и музыка и, наконец, даже математика и музыка – все эти различные проявления разума и духа человеческого в процессе развития должны обнаружить черты единства, идти к слиянию.

– Ну да! А при чем здесь математика? – спросил Ефремов и начал возражать. Его ошарашил человек, говоривший о вещах, в которых, видимо, слабо разбирался, и ему захотелось уличить доктора в спекуляции и сказать ему: «Вы вульгарный идеалист».