Солёный арбуз

— Другие-то видели этот смысл. Их были миллионы. Они вывели законы, по которым стоит жить.

— Законы? Это все чушь! Все здесь условно. Как условны параллели и меридианы. Все это воображаемое, все придуманное. Для облегчения практики. Могли бы в свое время провести другие полосы через шарик, как-нибудь по диагонали, Азию назвать Америкой. Так и в человеческом общежитии. Всякие нормы, обычаи, моральные принципы — все это придумано. Условно. Вкусы, одежда, еда — тоже. Опыт тысячелетий? Может быть, что-то он и дал. Но наверняка есть во вселенной планеты с такими же существами, как мы с тобой, только все у них идет по-другому, вместо брюк они носят портфели и едят глину. И ничего, живут. Даже в науке о тех же самых вещах — другие методы, другие плоскости.

— А что же, по-твоему, безусловно?

— Безусловно только одно. Что у тебя будет конец и у меня.

— Но Волга вот впадает в Каспийское море?

— Ну уж ты!.. — Виталий нервно засмеялся.

— А твоя любовь к Ольге?

— Твоя и моя? А черт ее знает! Любовь и ощущаешь-то, когда она, как говорится, несчастная. Но знаю... Знаю только то, что мы ее любили с тобой старомодно. Со всеми этими условностями.

— Ты не ходил на танцы? — Нет.

— Ольга танцует все время с одним парнем. Из одесситов.

— Пусть.

— Ты никогда не говорил ей о своей любви?

— Нет. А зачем? Портить ей настроение?..

— Ты всегда такой?

— Какой?

— Ты всегда ноешь?

— Было время, когда я говорил лозунгами.

— Даже такое было?

— В марте пятьдесят третьего в школе на митинге я говорил речь и плакал. Плакал искренне. Я вывихнул ногу и все же добрался через все толпы к Колонному залу. Я донес до зала свою веру Весной пятьдесят шестого я был ошарашен. Не мог прийти в себя. Стал пить, сорить собой.

— Знаешь, Виталий, есть такое лекарство — хлористый кальций.

— Ну?

— Оно очень чистое, прозрачное и горькое. Оно здорово помогает. По-моему, правда иногда похожа на хлористый кальций...

— На хлористый кальций?

— Нет, я серьезно. Весной пятьдесят шестого нам сказали правду Очень горькую правду. Но она оздоровила. Да, она была очень и очень горькая. И ты растерялся... Как сейчас мы растерялись, после Кешкиной гибели. Знаешь, мне очень не хватает Кешки. Бульдозер уехал, а я о нем и не вспоминаю, а Кешка...

— Вот ведь какой ты мудрый! Ты все стремишься разложить по полочкам. Да пойми же ты, что не существует никаких полочек. Жизнь не учебник литературы. Нет их!

— А что есть?

— Не знаю. Ничего не знаю. Только одно... Знаю только, что меня не будет... Не будет — и все. Отгуляю срок — и в небытие...

— Все ты врешь! А зачем же ты тогда живешь?

— Из-за любопытства. Из-за обыкновенного обывательского любопытства. Жизнь — это ведь такой стадион, на котором все время происходит что-то любопытное. Ежесекундно. На поле и на трибунах. Вот и я буду: сидеть на стадионе и смотреть.

— Ты говоришь чушь! Ерунду! Сам не понимаешь, что говоришь!

— Ага, я говорю чушь! Сейчас я услышу умные вещи. Валяй. Начинай. Или ты подождешь Зименко? А то он в Красноярске, на семинаре.

Букварь встал, почти вскочил, быстро прошелся по комнате. Виталий сидел, уставясь в стену, пережевывая колбасу.

Букварь ходил по комнате и злился на себя. Он понимал, что Виталий говорил ерунду, чудовищные вещи, нелогичные, путаные, и с ним надо было спорить, а он, Букварь, спорил плохо, только бросал изредка реплики, выдававшие его растерянность.

Лицо Виталия снова стало старческим, усталым, кончики губ морщились в иронической усмешке, а глаза посмеивались печально и многозначительно. Снова Виталий надел маску всепонимающего мудреца, много жившего, настрадавшегося вдоволь и знающего о мире такое, о чем другие не догадываются. С Букварем он говорил снисходительно, как усталый учитель с дошкольником, посмеиваясь внутренне, подыскивая самые простые, элементарные слова, а сложные доводы держал про себя.

Букварь чувствовал, что сейчас Виталий не пижонит, как раньше, не играет чью-то роль, а все говорит всерьез, потому что он всерьез взволнован и напуган случившимся с Кешкой. Он смотрел в серые глаза Виталия, словно собравшие где-то в. своей глубине всю мировую скорбь, и чувствовал себя дошкольником.

Букварь молчал еще и потому, что никак не мог выйти из надоевшего состояния безразличия. Каждый раз, когда он начинал горячиться, лезли в голову слова: «А Кешки-то нет», «А Николай-то предал...» — и он остывал. «Пусть мелет, пусть выговорится, не все ли равно...» А может, Виталий в чем-то прав... Ведь сам он, Букварь, так и не смог представить сутулого лапотного суздальчанина, предка своего, не смог понять смысла его жизни. Время свое тот суздальчанин унес в могильник за Мжарой.

— Эта колбаса, — сказал Виталий, — очень похожа на жевательную резинку Уже полчаса, наверное, жую...

— Сколько тебе лет? — спросил Букварь.

— Что? Двадцать пять.

— Да, ты, конечно, много прожил.

38

Облаков было три. Три на всем небе. Облака могли спокойно разбрестись по голубому экрану Но они были сознательные, понимали, что людям изредка нужна тень, и они поймали солнце.

Стоять, задрав голову, Букварю было необходимо. По улице шла Ольга.

Добравшись до солнца, облака растерялись, стали тереть друг друга ватными боками и меняли от волнения формы.

— Букварь, что ты там увидел?

— Облака. Их склеило солнце. Здравствуй, Ольга. Солнце вырвалось из голубоватой ваты и обожгло

Букварю глаза.

— Ты на меня обиделся? Да? Букварь пожал плечами.

— Я ведь тогда была в таком состоянии...

Он снова пожал плечами, и это означало: «О чем разговор! Я же взрослый человек».

— Я тебя видел на танцах. Ты все время танцевала с одним из одесситов.

— Ага, — засмеялась Ольга, — такой модный парень?

— Да, у него ботинки остроносые и отличный костюм.

— Значит, ты не обиделся? Не обижайся, Букварь. Знаешь, приходи сегодня ко мне в гости. Я испеку пирог. С черничным вареньем. Очень вкусный.

— Хорошо, я приду Когда?

— К вечеру, часов в восемь. Раньше я не успею.

— Хорошо. Там будет этот одессит?

— Ты смешной, Букварь!

— Это ты только сейчас узнала?

— Нет, ты всегда был смешной!

— Кому-то надо быть смешным, — обиженно засопел Букварь.

— Ну, я побежала. Значит, придешь?

— Значит, приду.

"Я приду. Разве я могу не прийти? Мне и так было плохо в эти дни, когда я заставлял себя не смотреть в твою сторону. Вот сейчас ты стала совсем маленькой, сейчас ты свернешь за угол и пропадешь, и я буду снова ждать минуты, когда увижу твои глаза, твои волосы, твою улыбку. Я не могу без них».

— Букварь, ты не забыл? Сегодня тренировка в пять. Остановился рядом Ромка Массальский, комсорг поезда.

— Ладно, в пять...

— И Леонтьеву передай.

— Передам...

"А как же Зойка? А что Зойка? Я ее не обманываю. Если ей хорошо бродить со мной, если ей хорошо танцевать со мной. Но ты же видел то, что написано в ее глазах? Видел. Ну и что? Ведь в мире все условно. Так говорит Виталий Леонтьев. А-а... Просто все запуталось, надоело это состояние безразличия, эти мысли... Сегодня я пойду к Ольге, буду есть пирог с черничным вареньем. А со мной за стол сядет одессит в черном костюме...»

— Это ты пришел, Букварь? Проходи, проходи. Какой ты точный. Ровно в восемь. Садись. Что ты так все оглядываешься? Никого нет.

— Я ищу Буратино, — придумал Букварь.

— Так вот же он, на подоконнике.

Буратино сидел на подоконнике в теплых солнечных лучах, спиной к тайге, задрав нос.

— Видишь, он сразу ожил.

— Вижу, — засмеялась Ольга. — Я никогда не буду сажать его на цепь. Устраивайся у стола.

— Я же один пока.

— Ты и будешь один. Вот пирог.

— Ну и пирог! Просто блеск!

Пирог приплыл на Ольгиных руках на стол, пахнул черникой, круглый, словно плетеный, с упитанными, загорелыми боками колобка.