Не герой

Она вошла к себе, сорвала с рук перчатки, по кусочкам, потому что они были тесны и не слезали сразу, швырнула шляпу, нисколько не заботясь о роскошном зеленом пере, села за стол и расплакалась.

Ее бесило не то, что план не удался: она теперь менее всего думала о своем материальном положении. Но оскорбленное самолюбие душило ее, сдавливало ей горло и требовало возмездия.

"Одурачил! Провел! Как я допустила! Поверила! Как я могла подумать хоть на минуту, что он способен на добрые чувства! Да еще как!? Назвал народу… Рачеев, Бакланов и еще этот, как его… Из "Заветного слова". О, этот сейчас же раструбит повсюду, и все будут говорить, кричать, издеваться!.. И это простить?"

Простить такое оскорбление не было никакой возможности. Но что она сделает? Что может она сделать? Разве убить его? Что же, а хотя бы и убить. Она жестоко оскорблена; если ее предадут суду, то суд наверное оправдает ее. Ведь это такое оскорбление, какого еще не бывало…

Но когда она представила себя идущей к нему или подстерегающей его на улице с револьвером в руке, то ей сейчас же ясно стало, что этот план никуда не годится. Она – с револьвером, она никогда в жизни не держала в руках никакого оружия, кроме кухонного ножа да зубоврачебных щипцов… Нет, это немыслимо.

Но что же она может сделать? Так оставить нельзя. Нельзя допустить, чтобы после такого оскорбления он спокойно жил на свете, наслаждаясь всеми благами жизни. Пожаловаться на него в суд? В суд придут репортеры, все запишут и потом напечатают в газетах… Скандал удесятерится…

Нет, не годится и это.

Но вот у нее блеснула мысль. Да, это самое лучшее… Это подкосит его в самом корне. Матрешкин в "Заветном слове" пользуется большим влиянием. Он может это сделать, а она сумеет добиться этого, чего бы это ни стоило.

Она взяла лист почтовой бумаги и написала:

"Михаил Александрович! Приходите сегодня ко мне, сейчас, сию минуту, приезжайте. Дело страшно важное. Нужна ваша услуга. Ничто не должно помешать вам. Ваша З. Ползикова".

Кухарка тотчас же помчалась с запиской к Матрешкину, который жил на Захарьевской. Все время, пока она ходила, Зоя Федоровна в страшном волнении металась из комнаты в комнату и ежеминутно переменяла положение: ложилась, садилась, ходила, становилась у окна и бесцельно глядела на улицу. Когда же кухарка вернулась и объявила, что "господин Матрешкин сейчас придут", Зоя Федоровна подумала о том, что ей надо привести себя в порядок. Ее прическа была разрушена, глаза были красны, платье измято. Она села перед маленьким туалетом, обтянутым розовым ситцем, и быстрыми привычными движениями рук очень скоро придала себе приличный вид.

Раздался звонок; вошел Матрешкин. Он был, как всегда, в черном сюртуке, в черных перчатках, в круглой меховой шапочке, необыкновенно приличен, с хорошо выбритыми щеками и подбородком, с приглаженными кверху усами.

– Вы меня перепугали, Зоя Федоровна!.. – проговорил он, ласково смотря ей в глаза и пожимая ее руку своими обеими руками. – Что, ногу сломали?

– Нет!

– Денег нужно дозареза?

– Нет, нет, все это были бы пустяки…

– О-о! Вот как! Вы говорите так, как будто кто-нибудь покушался на вашу женскую честь!..

– А, что такое женская честь? Выдумка, не больше! Меня оскорбили нестерпимо, страшно, ужасно! И вы должны защитить меня… Отомстить за меня!..

– Вы делаете мне честь, поручая мне столь благородную обязанность. Я готов отомстить. Но кто же враг?

Матрешкин говорил как-то полусерьезно, с полуулыбкой и чрезвычайно мягким голосом и при этом, все потирал одну руку о другую.

– Кто враг? Ползиков!

– Антон Макарыч?

– Да, он, он!

– Помилуйте! Разве в пьяном виде что-нибудь. Так ведь он же невменяем, и в таких случаях один способ – не попадаться ему на глаза…

– Нет, тут не то. Представьте, какую он со мной гнусность сделал…

Зоя Федоровна рассказала ему все, как было. Матрешкин по мере ее рассказа все шире и шире раскрывал глаза.

– Да что вы? Да неужели? – поминутно восклицал он. – Он на это способен? Послушайте, – сказал он, когда Зоя Федоровна кончила свой рассказ, – все это до того странно, что даже не верится… Как сказка. Но вы говорите, что это было, значит – это не сказка. Но прежде всего – как вы могли поддаться и поверить? Ай, ай, ай! А еще умная женщина…

– Нет, уж, пожалуйста, не разбирайте – что, да как, да почему! Вы должны отомстить!

– Я? Каким же образом я могу отомстить? Жениться на вас, что ли? По русским законам это невозможно…

– Не говорите пошлостей! Вы можете отомстить. Слушайте. Он получает у вас семь тысяч. Если он уйдет из "Заветного слова", ему нигде ни копейки не дадут… Вы должны сделать так, чтобы он ушел…

– Однако! Только женщина может так мстить! Прямо на карман бьете. Вы хотите сделать его нищим?

– О, я не знаю, чем бы я хотела его сделать! Я хотела бы унизить, растоптать его, смешать с грязью. Вам, конечно, все равно. Чужого оскорбления нельзя чувствовать. Но если бы вас так оскорбили, что бы вы сделали?

– Я? Ха, ха! Прежде всего я не дался бы! Ну а затем, если б уж так пришлось, то поискал бы более тонкого орудия для мести. Нет, в самом деле – что ж это: лишить человека куска хлеба! Какая же это месть? Это все равно, что нос откусить или руку отрезать…

– Я не знаю другого способа. Нет, Михаил Александрыч, голубчик, милый! Сделайте мне это! Я не знаю, на что я способна… На всякую жертву… Только сделайте! Ведь вам это ничего не стоит. Вы там – сила. Вы можете поссориться с ним, какой-нибудь там предлог найдете… Придеретесь к его статье, скажете: это не годится… А он, знаете, какой самолюбивый… Сейчас ругаться начнет, ну вы и объявите: он или я… Конечно, вас предпочтут, и ему придется уйти! О, как я буду торжествовать тогда!..

– Женщина, женщина! Это удивительно! – комически воскликнул Матрешкин и всплеснул руками. – Тонкое, эфирное существо! Перл создания! Мечта! Воплощенное изящество! Чуткая, нервная натура! Но, клянусь небом, ни одному мужчине не придет в голову такая грубая идея! И как коварно разработана! Целый план! Последнее слово разбойничьей хитрости! Да, вы правы, Зоя Федоровна, мне это легко сделать, очень легко. Тем более что у нас в редакции недовольны Антоном Макарычем и не прочь придраться к случаю… Но мне, по человечеству, жаль Ползикова… Он мне не нравится, если хотите даже – я считаю его своим врагом, потому что в душе он ненавидит меня. Но… Знаете, я не привык на такой почве бороться с моими личными врагами…

Зоя Федоровна посмотрела на него с изумлением и с выражением недоверия.

– Вы хотите уверить меня в своем благородстве? Вы, после того, как написали столько…

– Столько гадостей? Вы это хотите сказать? Пусть так, но это совсем другое дело…

– Послушайте! – решительным тоном сказала Зоя Федоровна. – Ведь вы ко мне расположены?

– Очень! Всем сердцем, Зоя Федоровна!..

– Вы… Ну… Чего вы потребовали бы от меня?

– Как? Потребовал бы? Требовать я ничего не смею… Я хотел бы добиться вашей благосклонности, да, это так…

– Ну, что это такое значит – благосклонность? – спросила она, прищурив глаза.

– Вот вопрос! Когда добиваются благосклонности у девушки, то значит – хотят предложить ей руку и сердце. Когда же добиваются благосклонности замужней женщины, то это значит… Само собою ясно, что это значит…

– Михаил Александрыч! Милый, дорогой, голубчик! Все, что хотите! Все, что хотите! Все, что хотите… Только сделайте это.

Она стояла близ кресла, на котором он сидел. Она ему нравилась, и он давно уже настойчиво ухаживал за нею. Ему оставалось только взять ее руки и привлечь ее к себе. Он слегка покраснел, и легкая дрожь пробежала у него по спине.

Но что-то остановило его; какое-то чувство неловкости при мысли о том, что успех у этой женщины будет куплен им ценой почти гибели, ближнего. Да если б этот ближний был приятель или просто знакомый, это бы еще куда ни шло, но он враг – это уж совсем было бы низко.