Отчий дом. Семейная хроника

Тетя Маша с мужем и обрадовались, и испугались приезду Павла Николаевича. Под Новый год семью бросил! Не произошло ли опять чего-нибудь «политического?»

— Освежиться маленько. Ну а кстати где-нибудь деньжонок призанять.

До полночи сидели за самоваром, семейные разговоры вели. Что и как там, в Никудышевке, в Замураевке?

— Ну, а что у вас тут, в Алатыре?

— А наш городской голова Тыркин не приезжал к тебе?

— Нет.

— Опять о железной дороге в Симбирск думают [183] у нас хлопотать! Так тебя хотят просить докладную записку составить. Ты по этой части собаку съел.

Мечтать о железной дороге стали. Теперь, как зима, точно от всего мира оторваны, а тогда — рукой подать — Симбирск, Казань, Волга. Если ветка на Симбирск пройдет — непременно через Никудышевку. Земля сильно в цене поднимется. Может быть, и отчуждение частных владений… если через никудышевское имение пройдет. Это не то что мужикам за бесценок продавать! И алатырский дом, и место новую оценку приобретут. Тыркин двадцать тысяч предлагал, а тогда можно тысяч за пятьдесят продать. Около реки. Тут и пароходная пристань, да и вокзалу лучшего места не найдешь. Сто тысяч дадут! Машин муж, неслужащий дворянин на пенсии, когда-то прогрессивный мировой посредник, неудачно попытавшийся служить в земских начальниках (оказался неподходящим!), мог бы на постройке место получить. А вот, кстати, у них Егорушка весной Казанский университет кончает, врачом сделается.

— У тебя большие связи в земстве. Устрой его поближе!.. Земским врачом, Пашенька!

— Это можно, можно… А вот где бы тысчонку перехватить?

— Да попроси у Тыркина — не откажет тебе.

— Так-то так, да… уж больно противно кланяться.

— Так зачем же кланяться? Он за честь сочтет, что тебе одолжение сделает.

— Эти времена, тетушка, давно уже прошли.

Два дня Павел Николаевич никому в Алатыре носа не показывал. Жил инкогнито. Как вспомнит, что надо денег клянчить, так и завянет гордая душа. На третий решился в клубе побывать. Настоящий фурор произвел: все общество взбаламутил. Точно чудо увидали. Все в радостном волнении, трясут руки и поздравляют…

В чем дело? Павел Николаевич смущен и ничего не понимает. Дамы кокетничают и называют «счастливчиком». На клубной сцене ставили «Не было ни гроша, да вдруг алтын» [184]. До поднятия занавеса прошло не более десяти минут, в течение которых его мимолетно поздравляли и называли счастливчиком, а потом пришлось сесть на место и смотреть представление. Павел Николаевич заметил, что и сейчас на него публика таращится изумленными глазами.

В антракте разъяснилось: сегодня вернулся из Симбирска голова Тыркин и привез экстренный выпуск «Листка» [185] с опубликованием номеров тех билетов первого выигрышного займа [186], на которые пали главные выигрыши. В сноске к одному выигрышу в двадцать пять тысяч рублей было напечатано жирным шрифтом с патриотической гордостью: «Этот выигрыш пал на билет нашего симбирца, бывшего члена земской управы П. Н. Кудышева».

— Коли не веришь, погляди сам, — сказал Тыркин и сунул Павлу Николаевичу смятую бумажку.

Большого труда стоило Павлу Николаевичу досмотреть «Не было ни гроша…». Притворялся, что смотрит и слушает, но на деле он ничего не видел и не слышал. На душе точно арфы играли, горели по временам уши и щеки, точно вдруг совестно делается человеку; хотелось вскочить с места, выбежать из клуба и мчаться домой. Пришлось все-таки уступить знакомым и приятелям — поужинать с ними в клубе. Тыркин потребовал шампанского. Пришлось оставить в клубе все двадцать пять рублей, что имелись в кармане.

— Я вам, господа, очень благодарен за привет и поздравления, но должен признаться, что выиграл не я, а моя мать. Я только закладывал билеты в банке!

— А тогда выпьем еще за матушку Павла Николаевича! Вот оно и вышло, как на сцене: не было ни гроша, да вдруг алтын!.. Ура!

На другой день ранним мутно-серебристым утром Павел Николаевич мчался на тройке домой в Никудышевку и удивлял Ивана Кудряшёва своей веселостью: шутил, напевал, угощал папиросами. «Надо полагать, вдоволь погулял ночью-то, вот хмель в нем и бродит», — решил Иван Кудряшёв и старался угодить веселому барину: гнал лошадей и посвистывал соловьем-разбойником. В сугроб вывалил, испугался, что ругаться будет. Ничего, смеется…

Только огни зажгли, а они уже во двор въехали. «Птичка Божия» на крыльцо в одной шали выскочила. Глаза заплаканы.

— Что ты, Павел, с нами делаешь? Мы третью ночь не спим. Мама захворала…

— Клад я нашел! На-ка вот, прочитай! Двадцать пять тысяч! Я точно предчувствовал…

Анна Михайловна сразу поправилась! «Птичка» без умолку трещала. Словно канарейка. Сашенька радовалась чужому счастью. Ребята соскучились по отцу и оседлали отцовские колени. За ужином чокались наливкой и поздравляли друг друга:

— С Новым годом, с новым счастьем!

Симбирский «Справочный листок» разнес весть о выигрыше по всей губернии, и Павел Николаевич сделался снова столь же популярным, как в 1887 году после ареста своих братьев и обыска в Никудышевке. Однако была и значительная разница: тогда популярность была пугающая, а потому отталкивающая людей, а теперь ласкающая и притягивающая. Правда, за истекшие годы страх и отталкивание почти уже выродились, однако до сих пор еще некоторые из столбовых дворян и высших губернских властей относились к Павлу Николаевичу с настороженным холодком, хотя и вполне корректно. Да и нельзя было игнорировать: он оставался гласным уездного алатырского земства, а притом в своем ораторском искусстве на общих земских собраниях весьма ядовитым изобличителем человеческой недобросовестности и глупости.

И вот теперь, после выигрыша, даже эти скептики всё ему простили, всё забыли и произносили имя Павла Николаевича не иначе, как с приятной улыбкой на лице:

— Это ему в утешение за неприятности, которые пришлось перенести из-за родных братцев, чуть его не погубивших! Что ж, дай ему Бог!

Одни смотрели на это событие как на чудо, милостью Божией явленное над Павлом Николаевичем, и он сам становился для них каким-то чудо-человеком. (Ведь говорят же остряки, что выиграть на билет государственного займа так же трудно, как на трамвайный билет!) Другие восчувствовали к Павлу Николаевичу необычайное почтение и, покачивая головой, мычали:

— Да, это не баран начихал!

Третьи испытывали уязвленную зависть (тоже имели такие билеты и только лет пятнадцать-двадцать платили страховку дважды в год!) и все-таки благоговели перед счастливчиком. А было немало и таких, у которых к чувству внезапного уважения подмешивалась радостная мыслишка: вот у кого можно тысчонки две перехватить до ликвидации урожая!..

Заезжали мелкопоместные дворяне — поздравить и, поговорив о том о сем, брали Павла Николаевича под руку, отводили в уголок и, растерянно улыбаясь и заикаясь, приступали к делу. Павел Николаевич тоже улыбался, пожимал плечами и разводил руками:

— Я ничего не выиграл. Выиграла мать. Обратитесь к ней!

— Вот как!

К Анне Михайловне не решались идти: знали, что дело это безнадежное. С почты дважды в неделю сыпались письма, которые неизбежно начинались так: «Ваше Сиятельство, всемилостивейший князь! Зная Вашего покойного батюшку, облагодетельствовавшего своих крестьян и погибшего за правду…» или «Ваше Сиятельство! Узнав из газет, что Вы достойно отмечены слепой фортуной, и, будучи сам дворянином Симбирской губернии, я…»

В начале мая из Алатыря приехала депутация: городской голова Тыркин, соборный протопоп, благочинный [187] по уезду, отец Варсонофий, и секретарь земской управы, интеллигент по найму, бывший студент Казанской духовной академии, наш знакомый Елевферий Митрофанович Крестовоздвиженский, устроенный в секретари самим же Павлом Николаевичем. Тыркин — с золотой медалью на шее, отец Варсонофий, массивный, бородатый, громогласный и медлительный, с наперсным серебряным крестом, Елевферий — в белой чесучовой паре и в пенсне. Отец Варсонофий, а за ним и остальные, помолились в передний угол. Павел Николаевич принял благословение и поцеловал благоухающую мягкую руку батюшки. Все честь честью, по старине. Поговорили о благорастворении воздухов [188], а потом и настоящую цель приезда раскрыли: