Брожение

Хелена была печальна. Разговор не клеился. Им не удавалось найти тему, которая бы заинтересовала обеих. Прежняя дружба осталась только в памяти, но в сердцах ее не было. Они смущенно и растерянно смотрели друг на друга; Янка с болью ощущала эту отчужденность и всячески старалась воскресить прежние чувства, но безуспешно. Хелена тоже старалась быть как можно приветливей, но и у нее ничего не выходило. Они сидели рядом и молчали, не смея взглянуть друг другу в глаза. На станции глухо ударились буфера вагонов. Хелена вздрогнула и, вскочив с кресла, невольно вскрикнула.

— Ты чем-то расстроена? — спросила Янка.

— Ах, мне, право, стыдно, но дорога измучила меня… Впрочем, это не так интересно, говори лучше о себе.

— Что же сказать? Мучилась и мучаюсь — вот и вся моя жизнь.

— Трагично, конечно, но это недостаток всех девушек: они всегда преувеличивают. Много ли ты прожила на свете, чтобы проклинать жизнь?

— Я не проклинаю, а только говорю: мучилась и мучаюсь. Ты давно замужем?

— Четыре года. Срок изрядный. Жили мы в Люблинском воеводстве, но по многим причинам должны были переехать сюда; по правде говоря, перемена незавидная: среди соседей мы чужие, они погрязли в делах, придавлены заботами. Мы почти никуда не ездим, только иногда к Стабровским — это ближе всего.

— Стабровская? Писательница?

— Да, да, романистка, новеллистка, поэтесса, публицистка и тысяча других титулов, — Хелена рассмеялась.

— Я не знаю ее; один из моих знакомых недавно поехал к ним учить ее мальчиков. Ты, наверно, слышала о нем: Глоговский — драматург и новеллист.

— Глоговский!.. Постой! Он был пять лет назад в Париже?

— Право, не знаю; он много говорит, но только не о себе.

— Блондин, правильные черты лица, курчавая шевелюра, темперамент! Да, помню, он и тогда писал уже драмы, в «Монпарнасе» мы даже играли его одноактную пьесу; он сам должен был принять в ней участие, но в последнюю минуту спасовал и удрал. Потом оправдывался, что пьеса настолько дрянная, что публика могла забросать его старыми галошами и окрестить идиотом.

— Да, это он; я как-то смотрела его пьесу в Варшаве, он и тогда вел себя примерно так же.

— Значит, он у Стабровской? Надо возобновить знакомство. Ты давно его знаешь?

— Несколько месяцев назад я познакомилась с ним в театре, даже играла одну из маленьких ролей в его пьесе.

— Как в театре? В любительском спектакле?

— Нет, на настоящей сцене.

— Ты выступала? Ты? Не может быть!

— Да, в течение нескольких месяцев я была актрисой.

— О, для меня это неожиданность! Нет, не могу поверить; как же отец разрешил тебе идти на сцену?

— Я сама себе разрешила.

— У тебя хватило смелости и сил?

— Хватило, я должна была решиться — больше я не могла находиться здесь; ведь каждая девушка в известном возрасте обязана выйти замуж…

— Да, мне кажется это вполне естественным, — прервала ее Хелена.

— Не в том дело; ведь могут же быть девушки, которые не ищут мужей, не желают охотиться за своими будущими властелинами и не жаждут сделаться благодарными невольницами.

— Согласна, но пусть тогда они займутся чем-нибудь и не жалуются на свою судьбу.

— Так вот, не пожелав выйти замуж, я захотела посвятить себя искусству, — с увлечением начала Янка, не обращая внимания на колкие замечания подруги. — Мне здесь душно и тесно: я ненавижу насилие, ложь, половинчатость, мелочность, которые царят в провинции.

— А где их нет?

— Ненавижу этот сброд, это стадо, дерущееся у кормушки, всех этих людишек, для которых, кроме низменных страстей, ничего не существует.

— О, как резко! Но, быть может, этот сброд не так уж плох и мерзок, надо только относиться к нему без предубеждения. Не будем говорить на эту тему — она требует долгих споров, слишком долгих! — сказала Хелена, снисходительно улыбнувшись. — И сколько ты была в театре?

— Больше трех месяцев! — Янка принялась горячо рассказывать свою печальную историю. Хелена слушала внимательно, с сочувствием.

— Ну, а теперь что думаешь делать?

— Стою на распутье, не знаю, что предпринять; я решила вернуться на сцену, но…

Она не кончила: вошел Орловский с Волинским, и разговор стал общим.

— Вы должны непременно навестить нас, — сказал за чаем Волинский, — хотя бы для того, чтоб я мог похвастаться своим хозяйством.

— Что касается меня, то, право же, не могу — пришлось бы взять отпуск, но Яна, если захочет, может в скором времени заглянуть к вам.

— Приедешь, Яна, а?

— Приеду, мне надо хоть немного подышать другим воздухом.

— Усадьба у нас большая, парк красивый, леса не хуже здешних, и в окрестностях много интересных молодых людей.

— Последнее не для меня.

— Не говори так категорически, Яна.

— Да, да, право же, — сказал сквозь зубы Орловский, нервно подергивая бороду и сердито сжимая губы.

Хелена умолкла, Янка в задумчивости уставилась на лампу, а Волинский стал распространяться о хозяйстве, об улучшениях, которые намеревался ввести у себя в имении.

Приехал Анджей; уже на пороге он извинился за не соответствующий случаю костюм.

— Я ездил верхом в город, а на обратном пути жаль было проехать мимо и не зайти, тем более что целых два дня не видел вас, — начал он оправдываться перед Янкой.

Она представила его.

— Так это вы купили Розлоги? — спросил Анджей. — Комиссионеры говорили мне о каком-то господине из Люблинского воеводства, при этом качали головами, рассказывая, какой способ хозяйства он применяет.

— Я широко использую машины: не хочу кончить посохом и нищенской сумой, как мой предшественник. Мои соседи немного подшучивают надо мной, иронически называют меня реформатором; я смеюсь вместе с ними, но делаю по-своему.

— Это естественно: мне тоже пришлось выдержать борьбу, притом ожесточенную, даже с отцом, который только в прошлом году примирился с моей системой, и притом только потому, что мы получили золотую медаль за свекольные семена и серебряную за откорм. Розлоги мне хорошо знакомы. Мой отец там когда-то содержал корчму, — сказал Анджей просто.

Волинский удивленно взглянул на него. Орловский насупил брови и закусил кончик бороды. «Позер», — подумала Янка.

— В Розлогах я покупал лес на сруб. Там вместе с лесом будет около ста пятидесяти влук, верно?

— Больше, — ответил довольно холодно Волинский и посмотрел на Анджея по-барски высокомерно: этот отец-трактирщик, о котором Анджей говорил так свободно, испортил ему настроение. И уже до самого отъезда он относился к Анджею с каким-то обидным снисхождением.

— Он говорит, что над ним смеются, но рутина всегда высмеивает прогресс, — сказал Анджей после их ухода.

— Вы тоже и душу и тело отдали хозяйству.

— Тело — да, но душу кому-то иному, — ответил он, глядя на Янку, которая торопливо подвинула ему чай, но так неловко, что стакан упал на пол и вдребезги разбился.

— Стекло бьется к счастью, — воскликнул Анджей весело.

— Чье же это счастье?

— Не знаю; полагаю, что того, кому предназначался чай.

— Если так, то я прибавлю и самые искренние пожелания.

— Вы желаете мне…

— Я всегда и всем желаю счастья, — ответила уклончиво Янка.

Орловский слегка улыбнулся и похлопал Анджея по колену. Тот засиял, как солнце, весь засветился радостью. Янка даже испугалась, подумав, как бы не пришла ему в голову фантазия сегодня же объясниться. Она смолкла, нахмурилась и сидела холодная, неприступная. Даже не глядела на него.

Анджей вынул из кармана бумаги, разложил их на столе.

— Если вам не покажется скучным, то я показал бы некоторые планы, — предложил он.

— Собираетесь что-нибудь строить? — спросила она равнодушным тоном.

— Нет, я переделываю наш дом, не то он скоро начнет рушиться, — ответил он тихо, а глаза его красноречиво говорили, что это делается для нее. Янка безучастно посмотрела на планы, но внезапно это ее заинтересовало. Она так низко склонилась над бумагами, что ее пушистые волосы коснулись его лица; Анджей вспыхнул и коснулся губами ее руки, которая лежала на бумагах. Янка не отодвинулась, лишь насмешливо на него взглянула и продолжала свои расспросы.