Смерть Артемио Круса

— Откройте окна.

— Ты же знаешь, мама, он уничтожил даже то, что любил.

— Молчи, ради бога, молчи.

— Разве не он убил Лоренсо, а?

— Замолчи, Тереса! Я запрещаю тебе говорить ты меня мучишь.

Лоренсо? Все равно. Мне все равно. Пусть говорят что хотят, Я уже давно знаю, о чем они шепчутся, не смея сказать вслух. Теперь пусть говорят. Пусть. Я противился.

Они не поняли. Они, как болваны, глядят на меня, а священник смазывает мне маслами веки, уши, губы, руки, ноги, в паху. Включи магнитофон, Падилья.

— Мы переправились через реку…

И тут она хватает меня, она, Тереса, и на этот раз Я вижу страх в ее глазах, ужас в перекосе ненакрашенных губ, а в руках Каталины ощущаю давящую тяжесть невысказанных слов, которые Я не даю ей произнести. Им удается уложить меня. Я не могу, Я больше не могу, боль сгибает меня пополам, Я дотрагиваюсь пальцами руки до ног, чтоб убедиться, что ноги целы, не исчезли, но они уже мертвые, холодные, а-а-а-а-а!.. Уже мертвые. Только сейчас Я отдаю себе отчет в том, что всегда, всю жизнь мой кишечник был в каком-то движении, все время в движении — это Я заметил только сейчас, когда вдруг оно прекратилось. Сейчас я его не чувствую, не чувствую глубинного движения внутри себя и смотрю на свои ногти, когда протягиваю руки, чтоб дотронуться до холодных омертвевших ног, смотрю на незнакомо синие, потемневшие, как перед смертью, ногти… О-хо-хо… Нет, это пройдет, Я не хочу этой синей кожи, кожи цвета мертвой крови, нет, нет, не хочу. Синим должно быть другое: синее небо, синие воспоминания, синие кони, переходящие вброд через реки, синие лоснящиеся кони и зеленое-море, синие цветы, синий — Я, нет, нет, нет… О-хо-хо-хо. И Я снова падаю на спину, потому что не знаю, куда направиться, как двигаться, не знаю, куда деть руки и омертвелые ноги, не знаю, на что мне смотреть. Я уже не хочу вставать, потому что не знаю, куда идти. Чувствую только боль возле; пупа, боль в животе, боль под ребрами, боль в прямой кишке… И слышу рыдания Тересы, чувствую руку Каталины на своей спине.

Не знаю, не понимаю, почему, сидя возле меня, ты наконец-то разделяешь со мной это воспоминание и сейчас в твоих глазах нет упрека. Эх, если бы ты понимала. Если б мы понимали друг друга. Наверное, перед зрачками есть какая-то преграда, и только теперь мы разрушим ее, что-то увидим. Каждый человек может дать столько, сколько сам получит от чьей-то ласки, взгляда. Ты дотрагиваешься до меня, до моей руки, и Я чувствую твою руку, не ощущая своей. Твоя рука трогает меня. Каталина гладит мою руку. Возможно, это любовь? — спрашиваю Я себя. И не понимаю. Может быть, это любовь? Мы уж так привыкли. Если Я предлагал любовь, она отвечала упреком; если она предлагала любовь, Я отвечал высокомерием. Может, это — две стороны одного чувства, может быть. Она прикасается ко мне. Хочет вспоминать вместе со мной только об этом, хочет понять.

— Почему?

— Мы переправились через реку верхом…

— Я выжил. Рехина. Как тебя звали? Нет. Ты — Рехина. Как звали тебя, тебя, безымянный солдат? Я выжил. Вы умерли. Я выжил.

— Подойди, детка… Пусть он тебя узнает… Скажи ему свое имя…

Но Я чувствую руку Каталины на своей спине и слышу рыдания Тересы, скрип чьих-то быстрых шагов. Кто — то щупает мне желудок, пульс, насильно открывает веки и смотрит в глаза, зажигая какую-то лампу — свет то вспыхивает, то потухает, вспыхивает и потухает. Кто-то снова щупает мой желудок, сует палец в задний проход, вставляет в рот теплый, пахнущий спиртом термометр. Остальные голоса затихают, а вновь пришедший что-то говорит, издалека, словно из глубины туннеля.

— Невозможно определить. Может быть, ущемленная грыжа. Может быть, перитонит. А может быть, и почечные колики. Я склоняюсь к тому, что это почечные колики. В таком случае следовало бы ввести ему два кубика морфина. Но это небезопасно. Я считаю, что нужно посоветоваться еще с одним врачом.

Ох, какая самопожирающая боль; ох, боль режущая до тех пор, пока ее уже не замечаешь, пока она не становится привычной. Ох, боль, Я бы уже сдох без тебя, Я уже привыкаю к тебе, ах ты, боль, ах ты…

— Скажите что-нибудь, дон Артемио, поговорите, пожалуйста. Поговорите.

— …Я ее не помню, Я ее уже не помню, да, но как Я мог ее забыть…

— Смотрите, Когда он говорит, пульс совсем замирает.

— Доктор, сделайте ему укол, чтобы он больше не страдал…

— Еще один врач должен посмотреть. Это опасно.

— …как я мог забыть…

— Отдохните, пожалуйста. Не говорите ничего. Вот так. Когда он мочился в последний раз?

— Сегодня утром… Нет, часа два тому назад, непроизвольно.

— Вы ее не сохранили?

— Нет… нет.

— Поставьте ему утку. Сохраните, нужно сделать анализ.

— …Но ведь меня там не было. Как Я могу все это вспомнить?.. Приступ. Приступ может свалить любого старика моего возраста, но приступ — это еще не тот свет. Пройдет, должно пройти, но времени мало. Почему мне не дают вспоминать?.. Да, о том, когда тело было молодым; когда-то оно было молодым, было молодым… Тело гибнет от боли, а мозг наполняется светом: они разделяются, Я знаю, они разделяются. Потому что теперь Я вспоминаю его лицо.

— Вам надо исповедаться.

— Смерть Артемио Круса.

— У меня есть сын, Я его произвел, и теперь Я вижу это лицо, но как его удержать, как сделать, чтобы оно не ушло, как удержать, ради бога, как его удержать…

* * *

Ты вызовешь видение из глубин своей памяти: приникнешь головой к самому уху лошади, словно желая пришпорить ее словами. Ты почувствуешь — и твой сын должен чувствовать то же самое — жар яростного храпа, мокрые бока и напряженные, как струна, нервы; ветер, бьющий в глаза. Сквозь стук копыт прорвутся голоса, он крикнет: «Ты никогда не мог управиться с кобылой, папа!» — «А кто учил тебя ездить верхом?» — «Все равно тебе не управиться с кобылой!» — «Посмотрим!»

«Ты должен мне все рассказывать, Лоренсо, как раньше, совсем-совсем как раньше… Ты ничего не должен утаивать, если говоришь со своей матерью, нет, нет, пусть тебя никогда не смущает мое присутствие; я твой лучший друг, может быть, единственный…» Она будет повторять это тем утром, тем весенним утром, лежа в кровати, будет повторять все то, что с детских лет вдалбливала сыну, отняв его у тебя, не спуская с него глаз ни днем, ни ночью, отказавшись от няньки и заперев дочь с шести лет в монастырский пансион, чтобы посвятить свое время только Лоренсо, приучить его к роскошной, бездумной жизни.

От быстрой скачки у тебя на глазах выступят слезы. Ты сожмешь ногами бока лошади, припадешь к гриве, но его черная кобыла все равно опередит твою на три корпуса. Ты выпрямишься, устав, и выровняешь галоп. Тебе будет гораздо приятнее смотреть, как бесшумно удаляется молодой всадник на кобыле — цокот ее копыт тонет в крике попугаев и блеянии овец. Тебе придется прищуриться, чтобы не потерять из виду Лоренсо, который теперь свернет с тропки и проскачет в чащу леса, наперерез течению реки.

Нет, надо уберечь его от сложных задач, от мучительной необходимости принимать решения, скажет себе Каталина, думая о том, что Ты вначале сам невольно помог ей своим невмешательством. Ты ведь принадлежал к другому миру, миру труда и силы, с чем она впервые столкнулась, когда Ты завладел землями дона Гамалиэля, позволив ребенку остаться в мире полутемных спален, во власти почти неощутимых ограничений и нежных наставлений, в тепличной обстановке, которую она создала своим молитвенным шепотом и ханжеским смирением.

Кобыла Лоренсо свернет с тропинки и поскачет в чащу леса, наперерез течению реки. Поднятая рука юноши укажет на восток, где показалось солнце, на лагуну, отделенную от моря песчаной отмелью. Ты закроешь глаза, снова почувствовав, как горячий пар конского дыхания овевает лицо, а прохладная тень ложится на голову. Ты опустишь Поводья и будешь тихо покачиваться во влажном от пота седле. Под твоими сомкнутыми веками свет и тень сольются в радужное пятно, из которого вырастет синий силуэт молодой и сильной фигуры. В то утро Ты проснешься, как всегда, с чувством радостного ожидания. «Я всегда подставляла вторую щеку, — будет повторять, обняв ребенка, Каталина. — Всегда, всегда я все терпела только ради тебя», а Ты будешь любить эти удивленные детские глаза, которые вопросительно взглянут на мать. «Когда-нибудь я тебе расскажу…» Нет, Ты не совершишь ошибки, отправив Лоренсо в Кокуйю с двенадцати лет; нет, не совершишь. Только для него Ты купишь землю, перестроишь асьенду и оставишь его там. Юный хозяин, для которого главное — заботы об урожае, верховая езда и охота, плавание и рыбная ловля. Ты увидишь его издали верхом на лошади и скажешь: это живой образ твоей молодости. Стройный, сильный, смуглый юноша с зелеными глазами над широкими скулами. Ты вдохнешь гнилостный запах речного ила. «Когда-нибудь я тебе расскажу… Твой отец, твой отец, Лоренсо…» Вы вместе спешитесь среди колышущихся трав морского берега. Лошади, почувствовав свободу, опустят головы, лизнут воду лизнут друг друга мокрыми языками. А потом неторопливо потрусят куда-то, раздвигая высокие травы, потряхивая гриками и раскидывая хлопья морской пены, золотясь в блеске солнца и воды. Лоренсо положит руку тебе на плечо. «Твой отец, твой отец, Лоренсо… Лоренсо, ты действительно любишь нашего Господа Бога? Ты веришь тому, чему я тебя учила? Ты знаешь, что церковь — это воплощение господне на земле, а священники — посланцы божии? Ты веришь?» Лоренсо положит руку тебе на плечо. Вы посмотрите друг другу в глаза и улыбнетесь. Ты обнимешь Лоренсо за шею, сын легонько толкнет тебя в бок; Ты, смеясь, взъерошишь ему волосы; вы схватитесь, шутливо, но яростно и самозабвенно; покатитесь по траве, задыхаясь и смеясь… «Боже мой! Почему я спрашиваю об этом у тебя? Ведь я не имею права, не имею никакого права… Я не знаю, святые угодники… святые мученики… Ты думаешь, что можно простить?.. Не знаю, зачем я тебя спрашиваю…» Вернутся лошади, усталые, как и вы сами, и вы поведете их, взяв под уздцы, по песчаной косе, уходящей в море, в открытое море, Лоренсо, Артемио, в открытое море, куда ринется смелый Лоренсо — прямо на волны, пляшущие вокруг него, в зеленое тропическое море, которое не оставит на нем сухой нитки. Вот оно — море, оберегаемое низко парящими чайками, лениво лижущее берег; море, которое Ты зачерпнешь в ладони и поднесешь к губам; море, имеющее вкус горького пива, пахнущее дыней, гуанабаной, гуайябой, айвой и земляникой. Рыбаки потащат свои тяжелые сети по песку, вы подойдете к ним, станете вместе ними вскрывать раковинки устриц и лакомиться крабами и креветками. А Каталина, одна, будет стараться сомкнуть глаза и заснуть, будет ждать возвращения мальчика, которого она не видит уже два года — с тех пор, как ему исполнилось пятнадцать. А Лоренсо, взломав множество маленьких розовых панцирей креветок и поблагодарив рыбаков за ломтики лимона, спросит тебя, не знаешь ли Ты, какова земля там, за морем; ведь земля, наверное, всюду одинакова и только море — разное. Ты ему расскажешь про острова. Лоренсо скажет, что на море бывает очень много удивительного и, если мы живем возле него, мы сами должны стать сильнее, лучше. А Ты, лежа на песке и слушая бренчание рыбаков на самодельной гитаре, очень захочешь объяснить ему, что прожитые годы слишком изломали тебя, чтобы начинать все сначала или, напротив, чтобы мешать чему-то совсем новому и молодому. Под дымчатым солнцем рассвета, под расплавленным солнцем полудня, на черных тропах, рядом с этим таким спокойным морем, гладким и зеленым, перед тобой маячил хотя и нереальный, но зримый призрак… Нет, не истина потерянных возможностей тебя так встревожит и заставит вернуться в Кокуйю, держа Лоренсо за руку, а нечто более тяжелое — скажешь Ты себе, закрыв глаза, ощущая вкус креветок во рту и еще слыша звуки веракрусской гитары, терявшиеся в величии вечера. Нечто более тяжелое: желание высказать свои мысли, свои молчаливые думы. Но хотя тебе захочется многое рассказать сыну, Ты не решишься: он должен все понять сам. И Ты услышишь, как он поймет: он встанет на колени лицом к морю, протянет растопыренные пальцы рук к сумрачному, внезапно потемневшему небу и скажет: «Через десять дней отплывает судно, я уже купил билет». Только небо да руки Лоренсо, подставленные под первые капли дождя, словно просящие милостыню: «Разве ты, папа, не сделал бы то же самое? Ты ведь не остался дома. Верю ли я в Бога? Не знаю. Ты привез меня сюда и научил всему этому. Я как будто снова переживаю твою жизнь, ты меня понимаешь?» — «Да». — «Существует фронт. Сейчас, наверное, это единственный фронт. Я поеду туда… в Испанию…»