Том 2. Повести

— Да, возвращался. Затем, чтоб своими глазами увидеть, как поезд тебя увозит.

— Но никто не видел, чтобы он выходил во второй раз.

— Глупости! Откуда ты можешь знать, какой он раз выходил, когда его видели. Мне, по крайней мере, кажется, что он должен был выйти два раза.

— Да, ты прав, — растерянно согласился Морони.

— Да и кто мог бы запомнить точно — ведь на перроне была такая суматоха!

— Но я не могу себе представить, — кипятился Морони, — я решительно не могу себе представить, чтоб он не хотел ехать со мной. Он же сам затеял…

— В том-то и дело.

— Я тебя не понимаю.

— О, святая наивность!

— Но почему, какая причина? Вот что ты мне скажи…

Начальник станции пожал плечами.

— Ха, откуда мне знать. Бесспорно одно: напрасно бранят железную дорогу поэты. Эти ослы утверждают, будто железная дорога — олицетворенная проза, будто железная дорога убивает романтику. А я скажу тебе, мой милый: с помощью железной дороги можно сварганить такую любовную драму, что самый знаменитый драматург облизнется. Я именно с этой точки зрения рассматриваю железную дорогу, и поверь, у нее великое будущее.

— Ты просто безумец, Мишка Брозик. Тебя одолевают бредовые фантазии — вот и все.

— Нет, нет, черт возьми, железная дорога должна была появиться хотя бы только для этого! Миру осточертели подмененные письма, из которых рождаются сценические интриги, набили оскомину катанья в лодках по озеру для пробуждения первой, робкой любви и садовые беседки для нежных свиданий. Должно, должно было появиться это чудовище нового мира и прогрохотать надменно: «Я одел вселенную в новое платье».

— Неисправимый ты фантазер, Мишка, вот что я тебе скажу. Сколько ты ни живи, всегда будет видно, что когда-то ты был актером. Так сделай милость, сообщи телеграфом о наших чемоданах. А я уж пошлю Пиште вдогонку несколько слов.

— Как хочешь.

«Не сердись, я отстал, объясню при встрече. Приеду утренним поездом», — вот что телеграфировал Пишта Морони в Лошонц, в гостиницу «Корона».

Он взял свою трость и, так как у вокзала извозчиков не оказалось, отправился домой пешком, размышляя об удивительном происшествии и перебирая в памяти его подробности. Стоял прекрасный тихий вечер. Лишь налетавший из-за холма свежий ветерок клонил к земле стебли кукурузы. В эту пору оставались на корню уже только кукуруза и маки. Морони шагал торопливо, с ощущением какого-то смутного беспокойства, странное тревожное чувство словно подгоняло его и заставляло спешить. Шелестевшая кукуруза будто шептала: «Беги, беги!» Он подошел к большому зданию школы. Одну из стен старинного дома лизал небольшой ручеек. Сейчас он, казалось, плескался громче, чем днем, но в плеске его чудились слова: «Тише! Тише!» Когда Морони поравнялся с аптекой, там скрипнула дверь и на улицу выскочил лакей Дёрдя Тоота, едва не сшибив Морони с ног.

— Что случилось, Матяш? Что это у вас?

— Лекарство. Наш хозяин вдруг занемог.

— Вот тебе раз!

В голове Морони забрезжила догадка. Пиште, наверное, дали знать о несчастье, кто-нибудь побежал за ним на вокзал, и Пишта незамедлительно помчался к больному, не успев предупредить его в смятении чувств.

— А господин Пишта дома? — спросил Морони.

— Не могу знать.

Между тем они уже подошли к дому Тоота, и Морони тоже решил подняться, чтобы взглянуть на старика, — быть может, сейчас же и выяснится сегодняшнее странное происшествие. Старый Тоот, окруженный домочадцами, лежал в постели. Повар (что прежде служил у графов Андраши) выжимал в воду лимон; экономка через тряпочку цедила какую-то кашку. Старик, должно быть, схватил простуду; он кашлял ужасающим образом, метался в жару и корчился от колик, которые время от времени причиняли ему острую боль. Морони подошел к больному и пощупал пылающий лоб.

— Что с вами, дядюшка Дюри?

— Пробил мой час, сынок. Помираю. — С глубокой покорностью судьбе старик возвел глаза к потолку. — Положил я, сынок, свою ложку навеки.

— Ну, что это вы, дядюшка Дюри, вам еще рано умирать…

— Слышишь хрип у меня в груди? Вот так и скотина хрипит перед смертью. Это уж точно.

— Но ведь вы не скотина.

— Мне это лучше знать.

Старик застонал и повернулся к стене, жестом давая понять, что все эти пустые речи ему в тягость.

Морони не стал его больше беспокоить и, обратившись к экономке, спросил, дома ли Пишта Тоот.

— Он в Лошонце.

Морони пошел домой. Проходя мимо «Трех роз», он заглянул в окно, но Пишты там не увидел. За круглым столом пил пиво Билинский, а Коротноки, отчаянно жестикулируя, что-то ему объяснял. Как видно, Пишта все же уехал!

Дома калитка оказалась почему-то открытой. Он прошел по застекленной террасе, куда на зиму уже были водворены олеандры Эржике; об один из них он споткнулся, и проснувшийся попугай немедленно принялся голосить: «Осел, осел, осел!»

На крик попугая из кухни выскочила тетушка Погач.

— Святая Мария! — взвизгнула она, испугавшись сверх всякой меры. — Барин!

На визг кухарки из передней выскочила горничная Нина и тут же с треском захлопнула дверь.

Один лишь Нерон безучастно и тихо лежал на пороге.

Из кухни пахнуло заманчивым запахом жаркого. Нерон блаженно вдыхал его. По его шевелящимся ушам и свисавшему красному языку было видно, что он чувствует себя превосходно.

Морони перешагнул через пса и, минуя переднюю (Нины там уже не было), отворил дверь в столовую.

В столовой горела лампа, и Эржике, кажется, переговаривалась о чем-то с Ниной. Лицо ее было бледным и как будто чуть-чуть смятенным.

— Это ты?! — тихо, сдавленным голосом воскликнула она, выказывая, однако, слишком мало удивления. — Разве ты не уехал?

— Я отстал, — лаконично ответил Морони, окидывая взглядом элегантный туалет жены. На ней была узкая шелковая юбка красно-коричневого цвета и черный бархатный жакет, пикантно обрисовывающий ее восхитительную фигуру. Узкая юбка книзу расширялась колоколом, форму которого подчеркивала изящная оборка. Она напоминала тюльпан, повернутый головкой вниз.

Эржике подошла к нему близко-близко и улыбнулась, протягивая белые ручки. Сейчас в ней не чувствовалось и тени недовольства.

— Разве ты не поцелуешь меня?

Ее черные глаза на мгновение ярко блеснули.

— Отчего же, — сказал ослепленный Пишта; взяв ее голову обеими руками, он повернул ее влево и поцеловал в левую щеку, потом повернул вправо и поцеловал в правую — на манер лютеран.

Ехидная Нина стояла позади и, лукаво посмеиваясь, хмуря низко заросший волосами лоб и поводя во все стороны вздернутым носом, строила при каждом поцелуе такие гримасы, что Эржике, увидев в зеркале ее ужимки, испугалась и поспешила выслать ее из комнаты.

— Ступайте, милочка, скажите кухарке, что господин Морони Дома.

— Она меня видела, — заметил муж, устало опускаясь на старинный, обтянутый кармазином диван, стоявший у камина, на котором рядами была уложена айва.

Он только было приготовился сообщить, что как везде ни хорошо, но дома лучше. Эржике только было собралась сесть рядом с ним, как вдруг в его взгляде мелькнуло изумление. Глаза его были обращены на стол, где стояли два прибора.

— Почему на столе два прибора? — спросил он, останавливая на Эржике испытующий взгляд. — Ты ждала гостя?

— Два прибора? На столе? — растерянно залепетала Эржике. — На столе, говоришь… Два прибора, говоришь ты…

Она повернулась, как бы желая убедиться, что на столе действительно два прибора.

— Ах, — протяжно произнесла она. — Глупая Нина. По привычке поставила два прибора. Это все она, ах, глупая Нина!

Но подозрительность Морони была уже разбужена, зрение его напряглось, нюх обострился. Он сильно втянул носом воздух раз-другой.

— Послушай, жена! Пахнет табачным дымом! Я чувствую запах сигары.

— Пишта, не сердись на меня. Я курила. Ты ведь знаешь — запретный плод сладок. Когда тебя нет, я иногда позволяю себе эту шалость. Я же дочь Евы. Ну, не хмурься, не хмурься, я больше не буду. (Она порхнула к нему на диван и принялась кокетливо тормошить, похлопывая и гладя по подбородку.) Ах, проказник, ах, мой котенок, как это ты заметил! А теперь рассказывай, глупенький, почему ты отстал от поезда, как же это случилось.