Избранное

— А что, — спросил он удивленно, — ты уже закончил гимназию?

Я замялся.

— Нет, не совсем.

— Экстерном готовишься, как в прошлом году?

— В эту зиму я мало занимался.

— А что же ты делал?

— Я просто хотел сказать, что мало сидел за учебниками.

— Значит, работу ищешь? А какая сейчас работа? Всюду застой, и до начала путины оживления ждать нечего. В Эйяр [23] или, скажем, в Сандгерди [24] ты тоже не поедешь, если намерен весной сдавать экзамены. — Он добродушно оглядел меня. — Да возьмись ты, Палли, дорогуша, рыбку-то чистить, тут тебе и крышка, уж больно вы все, книжники, узкоплечие и тощие, лишь голова у вас да ученость!

Он ненадолго задумался и продолжал:

— Я тут вчера вечером беседовал о нынешнем положении и видах на будущее с депутатом альтинга, добрым моим другом и родственником Баурдюром Нильссоном из Акрара. Человек он всем известный. Так вот, по его мнению, положение сейчас хуже некуда. Он ратует за то, чтобы правительство отправило несколько тысяч рейкьявикцев в деревню, где бы они работали у фермеров за харчи и кое-какую одежонку — вместо того чтобы без дела толочься в городе да сосать деньги из городского фонда. Хоть мы с ним в политике и противники, по моему разумению, он верно рассуждает: всякому здравомыслящему человеку ясно, что бегство из деревни — сущее бедствие для народа, особенно в нынешние тревожные времена. Надо ломать наш жизненный уклад. Что станет с нами, если война затянется и из-за торпедных катеров и мин суда не будут выходить в море? Что станет с рыболовством? Как будем жить, когда прекратится ввоз продуктов, рыболовных снастей, нефти, угля и соли? Вся эта недовольная публика в Рейкьявике только рада будет отправиться в деревню и получить кусок хлеба! Так не лучше ли, не дожидаясь, пока начнется всеобщий кавардак, услать их из города?

Я ничего не ответил. Я знал, что мой десятник — неутомимый и недюжинный полемист, что он пописывал в газете Партии прогресса статейки о животноводстве, гражданском долге и защите родного края. Особенно активен он стал, когда, не дотянув до сорока, оставил свой хутор и поселился в столице.

— Лошадки не жрут ни керосина, ни бензина, коровки никогда не напорются на мину, а овечкам нашим нечего бояться немецких подводных лодок.

— Верно, — пролепетал я.

— Так вот, голубчик Палли, — сказал он, — заходи-ка весной. Не берусь обещать, но, если летом не прикроют все дорожное строительство, я снова возьму тебя в свою артель.

Что и говорить, оптимизма у меня поубавилось, но едва я распрощался с десятником, как меня, словно молния, осенила блестящая идея, и я воспрянул духом. Сколько есть примеров, когда бедные гимназисты зарабатывают на жизнь, давая уроки туповатым юнцам, которым состоятельные родители во что бы то ни стало хотят дать образование! И как это мне раньше не пришло в голову поместить в «Моргюнбладид» вот такое объявление:

— Во всяком случае, попытаться стоит, — произнес я и быстро зашагал к дому Стейндоура Гвюдбрандссона. Он мне задолжал то ли полторы, то ли две сотни крон, я точно не помнил. В позапрошлом году мы с ним работали на строительстве дороги. Чем он занимался этим летом, я не знал, вытянуть это из него не удалось, но у меня сложилось впечатление, что дела его идут неплохо, ведь он единственный ребенок в семье, а отец у него почтенный служащий в кооперативе на севере страны. Небольшое объявление в «Моргюнбладид» едва ли стоит дорого, и, если Стейндоур вернет мне хотя бы половину долга, я пока не помру с голоду, независимо от того, даст оно результат или нет. Конечно, требовать у знакомого вернуть долг — штука малодостойная, но пятьдесят-то крон он сможет отдать без особых затруднений, или на худой конец хотя бы двадцать пять. Это будет уже кое-что.

Раунаргата, 70. С некоторым сомнением я осматриваю дом, он как две капли воды похож на соседние — 72 и 74. Пожалуй, искать Стейндоура надо во всех трех, кто знает, вдруг я спутал номер. Прошлой зимой я дважды провожал его сюда, на окраину, но оба раза он ждал в гости женщину и не приглашал меня в дом. Мы прощались на углу, у лавчонки.

После некоторых колебаний я поднялся по заснеженным каменным ступенькам и позвонил. Дверь открыла почтенная женщина необъятной толщины. Она устремила на меня ясный взгляд святой, я поспешно сдернул шапку и произнес:

— Добрый день. Студент Стейндоур Гвюдбрандссон здесь живет?

Тень набежала на лицо женщины, словно облако закрыло полную луну. Круглое лицо перестало излучать спокойную святость, ее сменило выражение печального недоверия и даже подозрительности.

— Нет, — ответила она, и в голосе ее прозвучали грустные ноты, — он здесь не живет.

Я извинился: мол, видимо, я ошибся номером.

— Ничуть, — возразила женщина, — он торчал здесь до осени, а первого октября съехал.

— Вот оно что, — огорченно сказал я, — и куда же?

— Этого мы не знаем, — ответила женщина и оглядела меня с ног до головы. — Вы кредитор?

Я растерялся.

— У меня к нему срочное дело, — сказал я, подумав.

— Вы его знаете?

— Немного, мы работали вместе на строительстве дороги.

— Зайдите-ка, в дверях стоять холодно, — сказала женщина и отпустила дверную ручку. Переваливаясь с боку на бок, она сделала несколько шагов в глубь квартиры и, поравнявшись с первой дверью, показала на нее толстым пальцем: — Стейндоур жил в этой комнате. Вход, как видите, из прихожей, окно смотрит на юг, в сад с деревьями. Уж мы всё для него делали, ведь он родственник моего мужа, маляра Лаурюса Сванмюндссона: прадед Гвюдбрандюра, отца Стейндоура, был двоюродным братом прабабки Лаурюса, а они оба были из строукахлидского рода. Брали мы с него за комнату всего-то тридцать пять крон в месяц, включая свет, отопление и уборку, он мог, когда хотел, слушать наше радио, а порой я даже стирала его рубашки, носки и носовые платки. Когда он здесь поселился, мы ему и мебель поставили и ничего за это не взяли… А как он наш диван разделал!

Многозначительно помолчав, женщина продолжала:

— Нам искренне хотелось, чтобы он чувствовал, что живет у родственников — по крайней мере у родственников отца, но, видит бог, когда он осенью уехал от нас, я от всей души благодарила судьбу, да и Лаурюс тоже, хотя Стейндоур и задолжал нам за четыре месяца. И плакали бы эти денежки, если бы не его отец — сама честность и порядочность, это у них в роду, да к тому же должность у него неплохая. Неприятно, когда приходится так говорить о родственниках мужа, но я смертельно боялась, чтобы из-за него у нас в доме не приключилось разных бед и напастей.

— Что? — удивился я. — Бед?

— Да, бед! — повторила она, шумно переводя дух. — Вы разве не знаете, что Стейндоур за человек?

Я испуганно покачал головой. Женщина явно располагала какими-то ужасными сведениями, лицо у нее стало пунцовым, а грудь заходила так, что напомнила мне океанские волны в шторм.

— Держи язык за зубами, учит нас народная мудрость, — сказала она, потирая руки. — Нет у меня такой привычки — перебывать людям кости, особенно в разговоре с незнакомыми, и я не собираюсь вспоминать, как Стейндоур вел себя у нас. Правда, начал он хорошо, ума у него не отнимешь — это у него родовое по отцовской линии, и язык у парня тоже неплохо подвешен. Помню, как вежливо он попросил у нас диван. Потом он пил у нас с Лаурюсом кофе и весьма разумно беседовал о бессмертии души. Мы спросили его, что он намерен делать, когда сдаст экзамен по философии, и из его ответа заключили, что он чувствует призвание к богословию. Он заявил, что для его занятий необходим полный покой. Мол, по ночам, когда царит тишина, так хорошо думается, и поэтому он иногда будет поздно вставать. Он разрешил мне прибирать у себя в комнате лишь два раза в неделю, по понедельникам и пятницам, после обеда, если я не возражаю. После обеда!