Анна-Мария

Лейтенант-студент с таким грустным видом говорил о груди Анны-Марии, что все покатились со смеху…

— Что тут смешного, — сказал лейтенант-студент, — у меня прямо голова закружилась.

Черная прядь волос печально свешивалась ему на лоб. Все снова рассмеялись. Смех вызывали не его слова, а то, как он говорил все это.

— Она прелестна, — мечтательно сказал майор, — не похоже, чтобы она имела отношение к кино. К сожалению, она слишком смахивает на подруг моей матери и сестер… Порядочная женщина со всем, что в ней есть пугающего и великолепного… Я с удовольствием снова повидался бы с этой дамой, у нее что-то есть…

— Жемчуга, — сказал капитан — владелец кафе, — и к тому же настоящие, поверьте мне, такое ожерелье — целое состояние…

— А между тем она простой фоторепортер… Полковник велел мне приготовить комнату для его приятельницы-фоторепортера, которая приезжает от какого-то агентства. Ведь я здесь за хозяйку… — Все снова расхохотались, уморительный этот лейтенант-студент! — Из-за своего фоторепортера полковник ночевал под самой крышей. В связи с ее приездом он прочитал мне целую лекцию о женщинах… Как по-вашему, женщины действительно такие уж необыкновенные создания? Если я не ошибаюсь, эта мадам Белланже, та самая мадам Белланже, которую вы только что видели, во время Сопротивления творила чудеса. Не знаю, так ли она уж годится в подруги вашей матери, дорогой майор…

— В таком случае, может быть, то, что она рассказала за завтраком, правда?.. Впрочем, если это и выдумка, то удачная — она здорово досадила нашим гостям! И поделом им, хороши, нечего сказать!.. — Капитан медицинской службы громко стукнул кулаком по столу.

Когда вошла Анна-Мария с надетой через плечо лейкой, ремешок которой улегся как раз в ложбинке между грудей, мужчины уже говорили о гражданской войне… Молоденький юнкер поспешно пододвинул ей кресло.

— Хотите холодного кофе, мадам? Нет? Лотта, уберите поднос… Уберите… поднос… Никогда она не научится понимать по-французски. — Лейтенант-студент встал с кресла и сунул поднос в руки Лотты. Лотта жеманно повела плечом.

Когда бургомистр со своими сотрудниками вошел в комнату, лейтенант-студент со свесившейся на лоб прядью волос стоял посреди гостиной и лаял: он мастерски изображал Гитлера.

На хозяевах города были сюртуки еще довоенных времен: тугие воротнички, крахмальные манишки с галстуками и штиблеты на пуговицах, начищенные по-военному, до блеска. Их словно только что вытащили из нафталина из Bierstube [24], из Turnverein’a [25], из Männer Singverein’a [26], и, глядя на них, вы вспоминали свадьбы, похороны, пот воскресных гуляний, который пахнет совсем иначе, чем трудовой пот… Грузные, тяжеловесные, одни — с усами, другие — в очках. Следом за ними вошел Рудольф, держа в широко расставленных руках огромный поднос, на котором стояли узкогорлые бутылки, похожие на журавлиные шеи, и сверкали бокалы на высоких тонких ножках.

— Рудольф мне посоветовал угостить их белым вином, — сказал Анне-Марии лейтенант-студент. Все сели. — Это новый муниципалитет, подробности опускаю, — продолжал свои объяснения лейтенант.

Рудольф с подносом обходил присутствующих. Когда-нибудь он расскажет своим внукам, как он обносил вином новых членов муниципалитета, избранных после падения Гитлера и приглашенных в гости к победителям — французским военным. Рудольф не был ни антифашистом, ни философом, он уважал власти предержащие… «Среди них находилась француженка, — будет рассказывать Рудольф, — настоящая светская дама; она взяла свой фотоаппарат и сделала несколько снимков, чтобы увековечить эти незабываемые минуты».

— Получатся неплохие фотографии тысяча девятисотого года, — сказала Анна-Мария лейтенанту-студенту. И она поблагодарила муниципальных советников за то, что они согласились ей позировать.

— Позволю себе вернуться к нашему разговору, — обратился к Анне-Марии представитель аграрной партии; он сидел рядом с ней, зажав в мужицком кулаке тонкий сверкающий бокал, — как я уже сказал, не все Nazi Weiber, не все нацистские девки сидят в тюрьме, далеко не все… Они постоянно приходят к нам, уже имея на руках ордера на квартиру… Когда несчастная девка за плитку шоколада спит с французским солдатом, это еще можно понять, но нельзя допустить, чтобы актриса получала лучшую в городе квартиру только потому, что она живет с французским офицером! К тому же и вам и нам известно, что все они — шпионки! Сейчас, когда так трудно с квартирами… Вы должны поговорить с полковником, мадам, иногда одно слово хорошенькой женщины значит больше, чем доклад целого муниципалитета…

Анна-Мария слушала его с самым серьезным видом: ей казалось, что, держи она себя менее чопорно, и представитель аграрной партии с его широким усатым лицом, изрезанным морщинами, какие бывают у тех, кто трудится на открытом воздухе, и в дождь и в солнце, что представитель аграрной партии примется за ней ухаживать. К тому же ей трудно было следить за немецкой речью.

— У коммунистов в нашем городе нет никаких шансов, — говорил другой советник с перстнем на пальце, и палец у него был такой же толстый, как у представителя аграрной партии, — лично я, в случае крайней необходимости, мог бы прийти к соглашению с монархистами, но уж никак не с коммунистами…

Один только социалист неплохо говорил по-французски. Он вспоминал Париж:

— Ах Париж! Как бы мне хотелось вновь побывать там… А что, «Меркюр де Франс» еще выходит? В Германии нет ни одной французской книги! Если вы вспомните о моей просьбе, я с наслаждением почитал бы какой-нибудь французский роман, Клода Фаррера, например…

Вошла Лотта в своем кружевном платьице; она проскользнула к Анне-Марии: машина, которую ждет Gnädige Frau, прибыла.

Машина катила по залитой горячим солнцем дороге, пролегавшей между белыми кубами вилл. В знойном мареве замок и цепь низеньких пригорков лишь смутно угадывались на горизонте. По мере приближения к городу виллы сменялись невзрачными домами, расположенными по обе стороны узких улочек. Ближе к центру машина чуть не задевала стены и тряслась на неровной мостовой средневекового города с треугольными кровлями. Перед бакалейной лавкой стояла очередь из одних женщин; они провожали машину глазами. Бегали светловолосые дети, упитанные, чистенькие. Много французов, сплошь военные. Немцы тоже военные, но в штатском, в слишком коротких зеленоватых пиджаках; они отдают честь машине с генеральскими звездами; у них нечистый цвет лица, цвет feldgrau [27]. Один, двое, трое калек на костылях. Вот и та площадь с фонтаном посредине, готические буквы на высокой цветной ратуше. Все кажется Анне-Марии каким-то необычным, — может быть, это действие белого вина, да нет, дело тут не в вине.

Машина катит среди полей пшеницы, которые заполонили мак и васильки. Дорога так изрыта, что не мудрено сломать рессоры этой прекрасной машины: видно, здесь не раз проходили танки. Пока шофер в прелестной деревушке меняет колесо, Анна-Мария фотографирует ребятишек, деловито окруживших машину; ребята суетятся, серьезные и восхищенные — один катит запасное колесо, другой передает шоферу инструмент. Ребятишки чистенькие, упитанные, однако за ними, как видно, никто не присматривает: деревенские улицы безлюдны… Анна-Мария раздает ребятам шоколад, и машина вновь катит по прелестной, чистенькой, мирной Германии… Нет, бога не существует!

Но деревни попадаются все реже, все реже перемежается полями лес, он теперь тянется и тянется, захватывая все вокруг, холмы постепенно переходят в горы. Дорога петляет, петляет, петляет.

Штык и чалма часового проплывают мимо террасы, прочерчивая на фоне синего неба правильный полукруг.