Светлое будущее

— Выходит, коммунизм — мразь, — сказал Сашка.

— Смотря на чей взгляд, — сказал Антон. — Коммунистический образ жизни выгоден огромной части населения страны. Подсчитай, сколько у нас министров, заместителей их, начальников главков и трестов, директоров, секретарей обкомов и райкомов, академиков, писателей, художников, офицеров и генералов вплоть до милиционеров, заведующих секторами, кафедрами, домоуправлениями, складами, магазинами. Этот строй — их строй. Здесь сравнительно легкий труд, минимальные потребности удовлетворены почти у всех, а значительная масса населения живет очень даже хорошо. Пока этот строй удовлетворяет подавляющее большинство населения. Не во всем, конечно. Но в целом и в главном.

— Значит, это — хороший строй, — сказал Сашка.

— Не хороший и не плохой, — сказал Антон. — Не нужно оценок, они сравнительны и субъективны. Он такой, какой есть. Будучи таким, как я сказал, он одновременно означает господство посредственности, карьеризма, стяжательства, коррупции, халтуры и т. п. Начиная с некоторого момента все положительные качества коммунизма оборачиваются против всех тех, кто его сохраняет и упрочивает. Обнаруживается, что сытость иллюзорна, наступает дефицит хороших продуктов и вещей, снижается уровень творчества, духовные формы искусства вытесняются чисто двигательными, чувственными, погибает литература, ложь и демагогия душат на каждом шагу, кривляния чиновников становятся центральным явлением светской жизни. Неизбежно усиливает нажим система насилия, запретов, прикреплений. Всеобщая злоба и раздражение становятся нормальным фоном бытия. И люди ждут худшего. Надо тщательнейшим образом изучить все объективные механизмы нашего общества, чтобы обрести какую-то уверенность и найти программу разумного поведения с целью парализовать до некоторой степени отрицательные следствия положительных качеств коммунистического общества.

— Кое в чем, — сказал Сашка, — ваша концепция сходна с концепцией Солженицына. Но в глубине (я это еще не совсем ясно понимаю) они различны. Не могли бы вы сделать более обстоятельный доклад на эту тему в нашей группе?

— Это в какой еще группе? — спросил я.

— Я неточно выразился, — сказал Сашка. — Скоро будет день рождения у одного моего товарища. Ребята интересуются такими вопросами.

— Вы доиграетесь с этими вашими «днями рождения», — сказал я. — Ты что, не знаешь разве: в Технологическом институте за такие сборища несколько человек посадили, а остальных участников выгнали. И это — не единственный случай. Надо же голову иметь на плечах! Читай дома что угодно. Говори. Видишь — я тебе не мешаю. А на стороне... Черт знает что! Ты представляешь, чем все это кончится, если... Кончи сначала университет...

— Да, — сказал Сашка. — Потом укрепись на работе или кончи аспирантуру. Потом — защити кандидатскую. Потом — докторскую... Потом... Потом...

— Не обижайся, Саша, — сказал Антон, — но я у вас выступить не могу. И не потому, что я согласен с твоим отцом (я с ним не согласен). И не потому, что я боюсь за себя (я не боюсь). А потому, что это глупо с точки зрения вашей безопасности. Осторожность нужна. И вести себя надо умно, чтобы тебя не раздавили в самом начале пути. Кроме того, я считаю, что полемика с Солженицыным в данное время неуместна. Солженицын выдал такую порцию пищи для размышлений, что переварить ее нужны годы. Я могу только навредить. Или буду выглядеть чем-то вроде агента КГБ, призванного хитро разоблачать и дискредитировать Солженицына. У него достаточно много идей, совпадающих с тем, что я мог бы сказать. Обдумайте их сами... И ради Бога, не придавайте своим дням рождения вид политической игры. Вас раздавят. Сколько вас? Двенадцать? В таком случае среди вас должен быть по крайней мере один доносчик. Я не хочу никого из вас обижать. Но имей это в виду. Это — тоже один из законов коммунистического общества.

Я, разумеется, потребовал, чтобы Сашка прекратил посещать эти «дни рождения». И пустил в ход последний, самый пошлый аргумент: мол, подумай хотя бы о семье, обо мне, о матери, о Ленке. Сашка обещал подумать.

— Не надо преувеличивать, — сказал он. — Если мы и треплемся, то в такой форме, что к нам не придерешься. Сейчас все так делают. Всех же не выгонишь и не посадишь.

— Как знать, — сказал Антон. — Если нужно, могут посадить и всех.

О ПРОШЛОМ ТОСКУЯ

Сейчас трудно поверить в то, что всего лишь несколько лет назад делались дела, сейчас абсолютно невозможные. В шестьдесят восьмом или девятом году (точно не помню) устроили в институте вечер отдыха. Ребята подготовили отличный капустник. Никифоров и еще один парень (его потом выгнали из института за какие-то политические дела и засадили в сумасшедший дом) нарядились: один в деревенскую девку, другой — в парня. И под баян импровизировали философские частушки. Собравшиеся буквально плакали от смеха. Сам Канарейкин просил отпечатать ему частушки на машинке. «Философическую поэму» напечатали в стенгазете. А через пару лет какие-то подозрительные личности рыскали по институту, пытаясь заполучить экземпляр частушек и установить авторов. И странно, ребят никто не выдал. Я тогда записал эту «Философическую поэму». Теперь я перечитал поэму, и мне стало грустно. Да, лучшая часть жизни прошла. Но дома хранить такую вещь теперь небезопасно. Надо уничтожить. Кстати, надо проверить Ленкину комнату. Не исключено, что она натащила целую антисоветскую библиотеку. С прошлым надо кончать. Прошлое уместно только в воспоминаниях, да и то в меру. А еще лучше, если о нем вообще не думать. I

Вошла Ленка и собрала обрывки поэмы. Решив, что я порвал какое-нибудь свое сочинение, усмотрела в этом прогресс: до сих пор я свою писанину никогда не рвал, писал сразу, внося исправления лишь в машинописный текст или даже в верстку. За это, я знаю, научно-техниеские сотрудники и издательские редакторы ненавидели меня лютой ненавистью. Ленка напомнила мне, что­бы я сходил на избирательный участок. А я совсем забыл, что сегодня выборы. А кого, собственно говоря, мы сейчас выбираем? Вот тебе вопиющий пример лжи и лицемерия, на какой бы искренний лад ты себя ни настраивал, — так сказал бы Антон. И пожалуй, Сашка. Ленка так не скажет, она с молоком матери всосала сознание, что все наши выборы — липа, и у нее по этому поводу ни мысли, ни эмоций. Немного юмора, и все. Эта липа никак не влияет на ее жизнь. А между тем в нашей книге будет раздел о развитии советской демократии, в котором мы будем противопоставлять нашу подлинно демократическую выборную систему лживой американской. Что это за демократия, если абсолютно никакой роли не играет, буду я голосовать или нет, проголосую я «за» или «против». От меня тут абсолютно ничего не зависит. Кандидат один (выборы из одного!). И назначается он по такой линии системы власти, которая абсолютно не зависит от избирателей. Пожалуй, я сказал неправду насчет голосования «против». Говорят, что в таких случаях выясняют, кто голосовал против, и принимают санкции. Кстати, кто будет писать этот раздел в книге? Эдик Никифоров. Ну, этот выкрутится. Парень талантливый. Он такие аргументы найдет в пользу тезиса, будто наша система выборов есть вершина демократии, что даже Канарейкин попросит слегка смазать (чтобы не было лакировки действительности!). Антон, конечно, прав: мы, либералы, отличаемся от мракобесов лишь тем, что делаем то же самое дело чуточку лучше их, немножко другими методами и с большей долей стыдливости или, что то же, цинизма. В комнате у Ленки я не обнаружил ничего криминального. Только вот это стихотворение: