Мать выходит замуж

— Ей надо кормить грудью, да к тому же рискованно стоять на сквозняке у молотилки, — вмешалась мать, потому что сама Ольга не нашла, что ответить.

— В таком случае, может быть, нам пригласить, хм… пригласить вас?

— Меня зовут Гедвиг. Я ведь тоже месяц назад родила малютку. Ребенок умер, а я еще не совсем окрепла. Боюсь, что не справлюсь на молотилке, — мать говорила кратко и решительно.

Хозяйка немного сбавила тон, посочувствовала матери, попыталась втянуть в общий разговор грустную Ольгу, расхвалила ее мальчика, вспомнила даже о том, как сама однажды родила и ребенок тоже умер.

Я незаметно улизнула. Вечные разговоры о родах! Как только им не надоест!

А на улице все было окутано таким плотным туманом, что два яблока, казалось, купаются прямо в облаках.

Кофе и сахар кончились, до получки оставалось еще две недели, и мать с Ольгой отправились на молотилку.

Я столько наслушалась за это время о паровой молотилке, что представляла ее себе не иначе как огромным мрачным чудовищем, которое медленно передвигается с места на место, гонит людей на работу, пылит, грохочет, ревет.

И вот однажды мать разбудила меня в шесть часов утра. Бог мой, как она была одета! Или она решила стать такой же, как Ольга? На ней была вылинявшая, заплатанная рубашка отчима, старая юбка, живот обмотан платком, а сверху надет передник из мешковины. Голову плотно прикрывала большая косынка, завязанная на затылке.

— На кого ты похожа! — проговорила я и заревела.

— Чего это она ревет? — спросил отчим.

— Ей показалось, что очень уж я странно вырядилась. Вставай-ка, Миа, у тебя тоже есть дела, ты останешься с мальчиком, — сказала мать.

Тут слезы потекли ручьем.

— Это что еще за капризы, — проворчал отчим.

Я испугалась и стала одеваться.

— Еда в буфете. Сами мы сегодня поедим у хозяина, но я на минутку забегу домой в полдень. Ольга тоже придет домой, так что поддерживай в печке огонь. Хотя нет, не стоит, уйдет слишком много дров. Ну, а теперь поторапливайся, вот твое молоко.

— Да смотри за ребенком получше. Ты такая большая, что должна уже приносить хоть какую-нибудь пользу, — добавил отчим.

Мать молчала. Раньше она ни за что не позволила бы отчиму разговаривать со мной таким тоном. Это было печальное утро. Неужели они оба против меня? Теперь я все время буду совершенно одна. Они станут уходить на работу, а вернувшись домой, вдвоем ругать меня?! Я даже не могла пить молоко и только икала.

— Ты слишком ее избаловала, — сказал отчим и громко хлопнул дверью.

А мать немного задержалась, взяла меня за руку и велела хорошо вести себя.

— Я начала работать у крестьян, когда мне исполнилось как раз столько, сколько сейчас тебе.

— Неправда, тебе было одиннадцать, ты сама говорила. А Ольга никакая не крестьянка! — крикнула я.

— Одиннадцать? Как тебе только не стыдно! Смотри у меня!

— Ты говорила, что тебе было одиннадцать лет, когда ты пошла к крестьянам, — хныкала я. — Мне-то ведь только восемь, и потом я должна вытирать за мальчишкой. Не умею я вытирать! Подумай, а вдруг он умрет, виновата тогда буду я!

— Не умрет. Нужно только укачивать его, когда он кричит. Ну, будь умницей.

Закутанная в старье, мать прижала меня к себе, но мне было противно: в таком виде вовсе незачем лезть обниматься. И все-таки она сказала неправду, что начала работать в восемь лет. Ей было одиннадцать, я слышала это и от нее и от тетки.

— Ладно, я буду смотреть за мальчишкой. Иди лучше, а не то «он» опять разорется, — сказала я и залпом выпила молоко.

— Не смей говорить «он», называй его отцом. Больно дерзкая стала! И смотри как следует за мальчиком, понятно? А не то получишь от меня взбучку, — раздраженно сказала мать, почувствовав, видимо, что я не оценила ее ласку. Потом она ушла.

В дверь сунула нос Ольга, закутанная в такое же тряпье, как и мать.

— Соска под подушкой, лампу я прикрутила. Ты пока туда не ходи, он теперь будет долго спать. Я завернула его во все чистое. До свиданья. Как только мне заплатят на молотилке, получишь от меня что-нибудь.

Она убежала. Я слышала, как, тяжело ступая, прошел ее муж. И вот я осталась одна во всем доме.

Оказалось, что это вовсе не так скучно и страшно, как я думала. Дом погрузился в тишину, наполненную целым роем воспоминаний о людях и событиях, которые уже забылись на новом месте. Вернулись мысли о Ханне, бабушке и учительнице. Я наспех умылась и старательно причесалась. Заплетать свои длинные волосы в ровную красивую косу я не умела и оставила их в том же виде, что и накануне. Потом я раскалила в печке обломок грифеля и попыталась подвить челку, как не раз у меня на глазах делала тетка, но только обожгла пальцы. Я убрала комнату и кое-как уложила тяжелое постельное белье. Я словно кого-то ожидала, и мне нравилось, что из дому ушли все взрослые. Это было совершенно новое чувство, которого я никогда прежде не испытывала.

На цыпочках (иначе я боялась ходить в темноте) пробралась я через темные, наполненные утренними сумерками сени и вошла к Ольге. Там так скверно пахло, что я торопливо загасила лампу и побежала к себе. Я решила, что в темноте мальчик поспит подольше. Было всего семь часов. Когда малыш проснется, я перенесу его через сени к нам, взрослые об этом и не узнают. А перед их возвращением отнесу его обратно. Сидеть в комнате у Ольги я просто не могла.

Как-то раз после обеда, когда Ольга ушла в лавку, я сидела возле ее мальчика и все время плакала. Даже не знаю, почему я плакала. Но в комнате было так пусто, что не плакать, на мой взгляд, я просто не могла.

Стол без скатерти, стул, кровать и больше ничего. Ничего.

На окне висела бумага с вырезанными по краям зубцами. Ничем не покрытый пол, сучковатый и грязный. Только у двери лежал мешок. Мусора, правда, не было. Ольга подметала часто, три раза в день, как принято в крестьянских семьях, где кухню подметают после каждой еды. И все-таки в комнате было очень грязно.

Кирпичи на плите черные, потрескавшиеся от пролитого молока и молочного супа. Но грязной посуды не видно. Две тарелки и две чашки Ольга мыла сразу же после еды, а другой посуды в доме не было. Печь и стены грязные. Ни одного украшения, только несколько ноготков, которые Ольга вырыла вместе с корнями и землей и посадила в банку. Они уже отцвели, но листочки еще сохранили нежный светло-зеленый цвет. И как только уцелели такие светло-зеленые листья в этой некрасивой, пустой комнате? Это было уж совсем непонятно. Весь запас белья — две простыни и три полотенца. Еще одна простыня — грязная — лежала на кровати. «Карлберг такой неряха, — жаловалась Ольга, — обязательно плюхнется после обеда на кровать».

«Мой бельевой шкаф», — показывала Ольга на ящик из-под маргарина, где у нее хранились пеленки.

У Карлбергов не было родни, никого, кто бы помог им хоть чем-нибудь. А знакомые были так же бедны, как они сами. Хозяева дали им кровать и стол, а сводный брат Карлберга из Кольмордена подарил простыни. Сидя в полутемной комнате и покачивая бельевую корзину, поставленную на полозья, неуклюжую бельевую корзину на паре круглых чурбанов с полозьями, я все время плакала, не зная почему, а потом вдруг подумала, что Ольга и ее муж сами виноваты в том, что у них так бедно.

Я рассердилась на них. Не раз я слышала, как бабы судачили друг с другом: «Каждый должен сам добиваться сносной жизни». Старые ведьмы всегда были рады посплетничать о молодоженах, которым не на что начать совместную жизнь. Сплетни сильнее проповедей, и я ненавидела Ольгу и Карлберга за их бедность. Я боялась их комнаты так же, как боялась матери, когда она переставала поддерживать у нас порядок.

В тот момент, когда в комнату, розовея в огне прикрученной лампы, начал проникать рассвет, я услышала грохот паровой машины. Я еще острее почувствовала свое одиночество. Теперь все до единого заняты только грохочущим чудовищем. И я тоже должна приносить пользу, — так сказал отчим.