Инсургент

XXVII

Где остальные товарищи? Кем заняты важные посты?

Ни одного известного человека. Все люди, взятые случайно из Центрального комитета. В суматохе боя некогда было выбирать. Важно было водрузить пролетарское знамя там, где развевалось знамя буржуазное... Любой юнга может это сделать не хуже капитана.

— Не знаете, кто в министерстве внутренних дел?

— Ни черта не знаю! — говорит один из командиров. — Подите узнайте, Вентра; оставайтесь, если там никого нет, помогите товарищам, если они в затруднении.

— Это, кажется, на площади Бово?

Я не уверен. Но, по-моему, именно туда мы ходили на другой день после 4 сентября повидать Лорье по поводу кого-то, кто был арестован новой республикой, не помню уж за что.

В министерстве внутренних дел «подписывает» Грелье, хозяин прачечной, славный малый; я знавал его на высотах Бельвилля. Он был моим импровизированным помощником в ночь 31 декабря в мэрии Ла-Виллетт.

Он подписывает приказы, изобилующие варваризмами, но зато пропитанные самыми революционными намерениями. Водворившись здесь, он объявил грозный поход на грамматику.

Его стиль, удвоение согласных, пренебрежение к причастиям и их согласованию, его росчерки пера в окончаниях множественного числа — все это дало в его распоряжение целый полк с пушкой.

Все чиновники, не удравшие к версальцам, начиная с начальника канцелярии в потрепанном сюртуке и вплоть до курьера в парадной ливрее, испытывают страх перед этим человеком, так бесцеремонно расстреливающим орфографию и поставившим к стенке Ноэля и Шапсаля [180]. Кто знает, не относится ли он с таким же презрением и к человеческой жизни!

Он кидается ко мне и обнимает меня.

— Какое счастье, старина, — говорит он, — что придет Вайян, а то я уж сыт по горло! Какая скука быть министром! А ты нигде не министр?

— Ну нет...

Я уже собирался уходить, как вдруг увидел, что между створок открывшейся двери просунулась голова одного из сотрудников «Фигаро», Ришбура. Он был секретарем конторы газеты, когда я работал там хроникером. Покончив с цифрами, он набрасывал планы романов, рассчитывая продать их в один прекрасный день по три су за строку.

Его прислал Вильмессан с просьбой отменить постановление о запрещении газеты.

Он ссылается на свободу печати, взывает к моему заступничеству.

Я не обладаю такой властью, любезный!

Безыменная сила, завладевшая Парижем и издающая прокламации и декреты, не повинуется г-ну Вентра, журналисту и стороннику самой полной свободы слова. Конечно, я того мнения, что даже под грохот пушек, в разгар восстания типографским мушкам должно быть позволено [181] бегать, как им заблагорассудится, по листам бумаги; и я хотел бы, чтобы «Фигаро», предоставлявший мне долгое время свободу, тоже пользовался ею.

Но Грелье протестует.

— Свободу «Фигаро»? Да что вы! Эта газета только и знала, что высмеивала и обливала грязью социалистов и республиканцев, когда они не могли защищаться. Она всегда была на стороне шпиков и солдафонов, стояла за аресты и уничтожение тех, кто устроил сейчас революцию.

Бельвиллец воодушевляется и входит в азарт:

— Да вот вам: я помню, как однажды Маньяр [182] написал, что для установления спокойствия необходимо отобрать человек пятьдесят агитаторов среди рабочих и богемы и отправить их в Кайенну, на каторгу. И сейчас, если б я думал, как он, если б я был таким же негодяем, — я велел бы засадить в Мазас и Вильмессана и вас, всю банду! Вы требовали, чтобы нас арестовывали, чтобы закрывали наши газеты. Мы выполняем только наполовину вашу программу... и вы уже жалуетесь. Убирайтесь-ка отсюда, да поживее! Другие, может быть, не были бы так великодушны. Проваливайте, это будет самое благоразумное.

Сотрудник «Фигаро» исчез. Я попытался было защищать свое мнение.

— Ты, Вентра, помалкивай!.. Если б тебя услышали федераты, они возмутились бы и взяли бы тебя под подозрение. Подумай только: эта газета смотрела на них, как на добычу для каторги, и вдруг она получит право снова выходить, чтобы снова осыпать их оскорблениями!.. Да ведь любой сержант со своей ротой, не ожидая нашего приказа и не считаясь с нашими протестами, схватит этих редакторов и расстреляет их без лишних слов. Тебе этого хочется?

Он совсем разгорячился, и все окружающие тоже пришли в сильное возбуждение.

Часовой, чей штык поблескивал за окном, остановился, чтобы послушать, и, когда «министр» кончил, я увидел, как дрогнуло его ружье, отбросив черную тень на залитую солнцем стену. Человек молча взял на прицел и жестом показал, что уложит всякого, кто вздумает развязать язык оскорбителям бедняков.

— А знаешь, кто в министерстве народного просвещения?

— Как же! долговязый Рулье [183]

Рулье — здоровый малый лет сорока, крепкого сложения; на лице его всегда следы похмелья. Он ходит вразвалку, задрав нос кверху; носит гусарские штаны, шапку набекрень. На ходу размахивает руками и ногами, будто расчищает дорогу для идущего за ним народа. Невольно ищешь в его руках жезл первого товарища компаньонажа или палочку барабанщика, которой он вот-вот взмахнет над целым батальоном бунтарей.

Он — сапожник и революционер.

— Я обуваю людей и разуваю улицы, — говорит он.

В орфографии он не сильнее своего коллеги из министерства внутренних дел. Зато в истории и политической экономии этот сапожник сведущ больше, чем все дипломированные особы, в чьих руках перебывал портфель, — тот портфель, что он еще позавчера ощупывал с видом человека, понимающего больше в опойке, чем в сафьяне.

Наващивая дратву или прокалывая шилом кожу, он в то же время следил за нитью великих идей и выкраивал из республики мыслителей свою собственную.

Он умел на трибуне придать блеск и выпуклость своим фразам, как передку башмака, заострял шутку, как носок ботинка, вбивал в головы слушателей свои аргументы, как гвозди в каблуки. В его ораторском инвентаре имеется и фантазия и основательность, так же как в его саржевом мешке, в котором он разносит заказы, вы найдете и туфельки маркизы, и сапоги каменщика.

«Трактирный» трибун, забавный и в шутках и в гневе, маниак дискуссий, одинаково красноречивый и перед стойкой и в клубе, он всегда готов опрокинуть стаканчик, защищая все свободы... и свободу выпивки наряду с другими.

— Есть только два вопроса. Во-первых: интересы кап'тала.

Он произносит это слово, как двухсложное. Глотает «и» с наслаждением человека, уничтожающего своего противника.

— Во-вторых: автономия! Вы должны знать это, Вентра, ведь вы были в школе. Бакалавры говорят, что это слово греческого происхождения. Они знают, откуда оно идет, но вот куда приведет, — этого они не знают.

И он посмеивается, потягивая винцо.

— Объясните-ка мне, пожалуйста, что это за штука автономия, — говорит он, вытирая бороду.

Все ждут ответа.

Среди наступившего молчания он повторяет:

— Что до меня, так я за всякую автономию: кварталов, улиц, домов...

— И винных погребов?

— Еще бы!..

Мне любопытно поглядеть на него при исполнении обязанностей, и я отправляюсь на улицу Сен-Доминик.

— Вы хотите видеть Великого магистра? [184] — спрашивает меня швейцар с серебряной цепью, видя, что я блуждаю по коридорам.