Разбойник

Иное дело медведь. В прямом смысле, красивым его не назовёшь; скорее, есть что-то комичное в том, как он топчется — и неуклюже, и сноровисто, так сразу не скажешь. Он хочет подать тебе лапу, а ты невольно отшатываешься. А не закрадывалась ли тебе в голову мысль, что твой страх мог его обидеть? Медведь ведь не лишён самолюбия. Сегодня ночью мне снился медведь; я весь взлохматился от этого курьёзного сна. Мне было его жаль, он протягивал руку к девушке, казавшейся олицетворением изящества, а он — неуклюжий, даже не причёсанный, хоть об этом-то мог бы позаботиться. «Оставь меня в покое», — сказала она, и он отступил от неё на двух ногах, как человек, понимающий слова и жесты, залез в постель и с головой накрылся одеялом.

ОБЕЗЬЯНА 1924 («Die Rose»)

С нежностью, но и в некоторой мере жестокосердно следует приступать к рассказу, повествующему о том, как в один прекрасный день обезьяне пришло в голову отправиться в кофейню, чтобы убить время. На далеко не безмозглой голове у него был котелок, а может, наоборот, мягкая шляпа с полями, а на руках — самые что ни на есть элегантные перчатки с витрины магазина мужской моды. Костюм с иголочки. Промолвив пару странно искусных, лёгких как пёрышко, достопримечательных, но немного компрометирующих фраз, он вошёл в чайный зал, наполненный, словно шорохом листьев, звуками манящей музыки. Обезьяну охватили сомнения: где сесть, скромно в уголке или прямо в центре без всякого стеснения? Он предпочёл второе, поскольку ему стало ясно, что обезьяны, ведущие себя должным образом, имеют право показать себя. Меланхолично, но в той же степени весело, с независимостью, но и со скромностью озирался он по сторонам, тут и там натыкаясь на милые девичьи лица, одарённые губами, словно сделанными из вишнёвого сока, и щёчками, будто вылепленными из взбитых сливок. Красивые глаза и благозвучные мелодии бежали наперегонки, и я умираю от рассказческой гордости и упоения, сообщая, что обезьяна задала подавальщице вопрос, произнеся его с местным говорком: не запрещено ли здесь чесать в волосах? «Чешитесь, сколько угодно», — дружелюбно ответила она, и наш кавалер, если его можно так назвать, воспользовался разрешением с таким усердием, что дамы отчасти смеялись, отчасти смотрели в сторону, чтобы не видеть, какие ещё из него посыплются чудеса. Когда к его столику подсела явно прелестная дама, он сейчас же начал весьма остроумно её развлекать: поговорил о погоде, потом о литературе. «Какой необычный человек», — думала она, в то время как он подкидывал свои перчатки и ловко подхватывал их на лету. Закурив сигарету, он скривил рот в очаровательную гримасу. Сигарета контрастно выделялась поверх тёмного лица.

Прециоза — так звали девушку, которая в этот момент вступила, словно музыка баллады или романса в зал вместе с тётушкой, похожей на плод померанца, и так случилось, что обезьяний покой был нарушен, и он испытал то, чего никогда не испытывал раньше: то, что зовётся словом любовь. Теперь он это испытал. Все глупости разом выдуло из его головы. Твёрдым шагом подошёл он к избраннице и посватал её в жёны, а в случае отказа погрозил показать на деле, что не лыком шит. Юная дама сказала: «Ты пойдёшь с нами домой. Ты едва ли годишься в супруги. Если будешь себя хорошо вести, можешь рассчитывать на каждодневную выволочку. Сияешь от счастья! Это тебе дозволено. Твоей обязанностью будет заботиться о том, чтобы я никогда не скучала».

Произнося эти слова, она поднялась с места с такой важностью, что обезьяну охватил громкий смех, за что юная дама сразу дала ему пощёчину.

Придя домой, еврейка жестом приказала тётушке удалиться, присела на богатый диван с золотыми ножками и приказала обезьяне, застывшей перед ней в живописной позе, рассказать, кто он такой, в ответ на что это воплощение всего обезьяньего сказало:

— Когда-то я сочинял стихи на вершине горы Цюрихберг, которые и преподношу теперь удивлённой госпоже в напечатанном виде. Несмотря на то что ваши глаза хотят меня уничтожить, что принципиально невозможно, поскольку ваш взгляд снова и снова заставляет меня приободриться, однажды я отправился в лес к своим подружкам-ёлкам, поднял голову к их верхушкам, растянулся на мху и лежал, пока не устал от радости и не впал от веселья в меланхолию.

— Лентяй! — вставила Прециоза.

Друг дома, каковым он уже смел себя ощущать, продолжил:

— Однажды я не заплатил по счёту дантисту, не теряя веры в то, что мне всё равно повезёт в жизни, и сидел у ног дам из лучших слоёв общества, которые благосклонно позволяли мне некоторые выходки. Также спешу сообщить вам, что по осени занимался сортировкой яблок, весной рвал цветы и некоторое время проживал там, где вырос писатель Келлер, о котором вы наверняка никогда не слышали, а надо бы.

— Наглец! — воскликнула госпожа. — Я бы с удовольствием испортила вам настроение, послав вас прочь, но мне угодно над вами сжалиться. Но если ещё раз поведёшь себя негалантно — конец твоей приближенности к моей персоне, можешь потом сколько угодно скучать и тосковать. А теперь продолжай.

Он снова начал рассказывать, и сказал вот что:

— Женщины никогда не получали от меня многого и поэтому ценили меня. Вы тоже, госпожа, относитесь с уважением ко мне, глупейшему олуху, который всю жизнь говорит дамам недозволенности ради того, чтобы они сердились, а потом успокаивались. Я служил послом в Константинополе.

— Не лгите, господин хвастун!

— … и в один прекрасный день увидел на вокзале Анхальтер придворную даму; то есть, что я говорю; её увидел другой, тот, с кем я сидел рядом в купе, и поделился со мной своим впечатлением, которое я вам в данный момент сервирую, хоть и фигурально, поскольку в действительности я не вижу стола, а хотелось бы, потому что у меня разыгрался аппетит во время демонстрации ораторского искусства.

— Пойди на кухню и принеси тарелки. Я пока почитаю твои стихи.

Он сделал, как было приказано, пошёл в кухню, н не смог её найти.

Или он попал в неё так, что она не попалась ему на глаза? Кажется, вкралась опечатка.

Он вернулся к Прециозе, которая уснула над его стихами и возлежала, словно фигура из восточных сказок. Её рука свисала, как гроздь винограда. Он хотел рассказать ей, как пошёл на кухню, как не нашёл её, как его душа погрузилась в долгое молчание, но как неуклонное стремление влекло и влекло его к покинутой. Он склонился над спящей, опустился на колени пред алтарём красоты и лишь дыханием коснулся руки, которая казалась ему младенцем Христом — слишком прекрасная для прикосновений.

Пока он так коленопреклонялся, чего от него никто не ожидал, она открыла глаза. Она хотела сказать ему многое, но сказала лишь:

— Ты не похож на обычную обезьяну. Скажи, ты из королевской семьи?

— С какой стати?

— Потому что ты так терпелив и потому что говорил о придворных дамах.

— Я просто хочу вести себя как следует.

— Мне кажется, у тебя получается.

На следующий день она стала спрашивать у него, как достичь счастья. Он дал неожиданный ответ. «Пойдём, я продиктую тебе письмо», — сказала она. Пока он писал, она заглядывала ему через плечо, правильно ли он записывает. Ух, как он быстро писал и с каким отточенным вниманием ловил каждый слог. Оставим их за этой корреспонденцией.

В клетке гордо вышагивал какаду.

Прециоза думала о чём-то своём.

Я НАЗВАЛСЯ ТАНГЕЙЗЕРОМ 1925 («Wenn die Schwachen sich fur stark halten»)

Вчера я проявил и повёл себя очень прекрасным, хорошим, щедрым на нюансы образом. С каким тонким чувством стиля сохранял я спокойствие, хотя и не имел необходимости брать себя в руки! Будет ли позволено доложить, что я скушал в ресторане жаркое из кролика с картофельным пюре, причём и то, и другое было гарнировано, украшено квашеною капустою? Последняя отлично пришлась мне по вкусу, а именно, была как раз в меру кислой, т. е. я полагал, что кислота распределялась равномерно по всем её направлениям. После того, как я вдобавок должным образом вкусил газетные новости, я положил себе звучное имя Тангейзер, целиком из ближайшей струи вдохновения, и в качестве такового устремился в залитую солнцем окрестность, прямо навстречу горному гребешку, на который я взобрался с солидной гибкостью, элегантно подтягиваясь, в случае надобности, при помощи древесных сучьев. В еловом бору у меня произошла встреча, а именно такая, какой я меньше всего ожидал. Поэтому в этом случае можно говорить о совершенно неожиданном свидании. Я повстречал свою былую возлюбленную, которая шагала рядом с мужем и двумя маленькими детьми. Я поприветствовал подругу с неожиданной для самого себя непринуждённостью и услышал ответное приветствие. Чего же лучшего мог я желать? На горной вершине в зимнем солнечном свете сидели на земле люди, наслаждаясь, в первую очередь, очаровательным альпийским видом, а во вторую — захваченной закуской. Один из них подошёл ко мне и счёл себя принуждённым вести себя таким образом, чтобы долго, долго вперяться в меня взглядом. Я охотно предоставил ему это удовольствие. Его глаза словно бы вопрошали меня о чём-то; я, однако же, не чувствовал себя обязанным гадать, о чём. Я предпочитаю начинать умственно напрягаться только тогда, когда это может что-нибудь принести. Одинокий дом стоял у кручи. Жаль, что я употребляю это слово, круча; не напоминает ли оно о поэмах и сказаниях, с которыми каждый уже однажды ознакомился? Из другого дома девушка изо всех сил прокричала своему Руди, чтобы он воротился домой, сейчаж - же! Как весело прозвучал на опушке высокий, повелительный голос! Я же, со своей стороны, стал изображать тирольца, закатав до колен брюки и в продолжении некоторого времени вышагивая голыми ногами. И чего не придёт в голову Тангейзеру! По возможности, не только изгаляния. Некоторое время спустя три девушки с определённым возмущением глянули мне в лицо, показавшееся им, должно быть, слишком счастливым. Наше довольство производит на окружающий мир впечатление бесчувственности. Однако, когда выглядишь жаждущим, страждущим, угодившим впросак — разве не рискуешь иногда оказаться осмеянным? Заведение было полно шубконакидывательных дам и столозанимающих господ. Вечером я был в театре, где перед наполненным до аншлага залом давалась очень приятная, я хочу сказать, утончённая опера.