Критикон

– Ну нет, – возразил Критило, – чтобы и он стал таким, как я, надобно ему идти со мною.

Пошли они мимо богатых лавок, стоявших по правую руку. Читают вывеску: «Здесь продается самое лучшее и самое худшее». Войдя внутрь, увидели, что торгуют там языками: самые лучшие – которые молчат, держатся за зубами и прилипают к гортани. Торговец за прилавком знаками призывал молчать и товар свой отнюдь не расхваливал.

– Что он продает? – спросил Андренио.

Тот мигом приложил ему палец к губам.

– Вот те на! Как же узнать, чем ты торгуешь?

– Наверно, – сказал Эхенио, – он продает Молчание.

– Да_; товар редкий и весьма нужный, – сказал Критило. – Я уже думал, его в мире не стало вовсе. Видно, из Венеции привезли, особенно уменье хранить тайну, здесь на это неурожай. И кто же покупает?

– Ну, это известно, – ответил Андренио, – анахореты, монахи (не монахини), уж они-то знают цену и пользу молчания.

– А я думаю, – сказал Критило, – что берут его не хорошие люди, а дурные: молчат бесчестные, скрывают прелюбодеи, убийцы воды в рот набрали, воры крадутся по-кошачьи – так все злодеи.

– Даже и они не молчат, – возразил Эхенио. – Мир ныне так испорчен, что те, кому надо бы помалкивать, больше всех говорят, подлостями своими хвалятся. Поглядите на того, кто плутовством достиг дворянства, – нет для него большей утехи, чем выставлять напоказ свое бесчестье; убийца так хвастает, что его отвага бьет в нос; красавчик только и толкует о своей прическе; франтиха, забыв об обязанностях, занятая драгоценным своим личиком, обличает себя своими нарядами; вор-христопродавец домогается креста; другой требует высокого титула – увенчать свою низость. Вот и получается – грабители шумят громче всех.

– Но тогда – кто же покупает?

– Те, кто молча бросает в тебя камень, кто все делает молчком да тишком, кто о делишках своих помалкивает, – да Гарпократ [186], кого никто в болтливости не упрекнет.

– Спросим о цене, – сказал Критило, – хотел бы и я купить толику, боюсь, больше нигде не найдем.

– Цена молчания, – ответили ему, – тоже молчание.

– Возможно ли? Если продается молчание, как же платить за него молчанием?

– Очень просто – за молчание Платят молчанием, один молчит, потому что молчит другой, все велят молчать, ну и помолчим.

Подошли к лавке с вывеской: «Здесь продается квинтэссенция здоровья».

– Замечательно! – сказал Критило.

Он осведомился, что это. Ответ гласил: слюна врага.

– Ну нет, – сказал Андренио, – я бы назвал ее квинтэссенцией яда, более убийственной, чем яд василиска. Я предпочел бы, чтобы на меня плюнула жаба, чтобы меня ужалил скорпион или укусила гадюка. Слюна врага? Слыхано ли такое? Пусть бы сказали – верного, истинного друга; вот это действительно лекарство ото всех бед.

– Мало вы в этом смыслите, – сказал Эхенио. – Великий вред причиняет лесть друзей, их пристрастие, которому все в вас мило, их любовь, которая все прощает, пока бедняга под бременем своих грехов не свалится в могилу погибели. Поверьте, разумному больше пользы от горькой, тщательно перегнанной слюны врага, – ею выводит он пятна на чести своей и следы грязи на своей славе. Боязнь, как бы о твоих изъянах не проведали соперники да не порадовались, многим помогает держаться в рамках разума.

Тут их стали зазывать в другую лавку да торопить – товар, мол, кончается; и это была правда, ибо торговали там случаем. На вопрос о цене им сказали:

– Сейчас отдаем даром, но позже не найдете и волоска, хоть сулите зеницу ока. И тем трудней его найти, чем он нужней.

Другой кричал:

– Спешите покупать! Чем дольше медлите, тем больше теряете, и упущенное не наверстать ни за какую цену.

Он продавал время.

– А здесь, – хвалился третий, – задаром отдают нечто весьма ценное

– Что?

– Горький урок.

– Великое дело! А что стоит?

– Глупцы расплачиваются своей шкурой; люди умные – чужой.

– А где тут продается опыт? – осведомился Критило. – Тоже вещь ценная.

Ему указали на дальнюю лавку, где торговали годами.

– А дружба? – спросил Андренио.

– Дружба, мил-человек, не покупается, хотя многие ее продают. Друзья купленные – не друзья, грош им цена.

На одной из лавок золотыми буквами было написано: «Здесь продается все и даром».

– Сюда я зайду, – сказал Критило.

Продавец, бедняк-бедняком, был гол, как сокол, лавка пуста – ничего не видать.

– Как это понять? При такой вывеске?

– Очень просто, – ответил купец.

– Но что же вы продаете?

– Все, что есть на свете.

– И даром?

– Да, наш товар – прозрение и презрение: кто презрит блага мира сего, тот всем владеет, а ежели их ценишь, не ты ими владеешь, но они тобою. А вот товар иного свойства – ты его даешь, а он все равно при тебе остается и тебе же служит, а те, кому ты отдал товар, тоже премного им довольны.

Путники наши поняли, что тут продается учтивость, любезное обхождение.

– Здесь торгуют, – возглашал один, – только собственным, не чужим.

– Что еще за диво? – удивился Андренио.

– Диво и есть. Ведь иные всучат вам обещание обделать ваше дело, и не думая им заниматься; продадут на словах милость чужую, которую выхлопотать не могут, а и могли бы, не станут.

Направились они еще в одну лавку, но купцы сразу их оттуда выставили и так же поступали со всеми входившими.

– Вы как – торгуете или нет? – спросил Андренио. – В жизни такого не видывал – чтобы сам купец выдворял покупателей из лавки. Чего вы этим добиваетесь?

Им еще раз крикнули, чтобы обошли и покупали издали.

– Но что вы там продаете? Обман? Отраву?

– Ни то, ни другое, продаем то, что больше всего уважают, – само уважение, а к нему коль дотронешься, сразу портится; от фамильярности оно снашивается, от частых бесед блекнет.

– Стало быть, – сказал Критило, – честь хороша издали, нет пророка в своем отечестве, и, находись между нами звезды небесные, в два дня блеск их померкнет. Потому-то люди нынешние уважают древних, а будущие уважать будут нынешних.

– Вот богатая ювелирная лавка, – сказал Эхенио. – Зайдем, спросим себе драгоценных камней, только в них еще остались чистота и красота.

Войдя, они нашли там умнейшего герцога де Вильяэрмоса [187], который просил ювелира показать несколько самых красивых и ценных камней. Тот ответил, что имеет на продажу только весьма дорогие. Все ожидали, что ювелир покажет какой-нибудь восточный берилл, или брильянты в оправе, или изумруд, который радует тем, что сулит, тогда как все камни – тем, что дают; но ювелир на прилавок положил кусочек агата, черного и мрачного, как положено ему, и сказал:

– Вот, ваша светлость, камень более всех прочих достойный уважения и самый ценный; природа сюда вложила все лучшее, в нем объединились, дабы придать ему красоту, солнце, звезды и стихии.

Странники наши весьма удивились таким чрезмерным хвалам, но в присутствии герцога смолчали, а тот спросил у них:

– Что это, по-вашему, господа? Не кусок агата? Так что же выдумывает ювелир? Не принял ли он нас за индейцев?

– Камень этот, – настаивал ювелир, – драгоценней золота, целебней рубина, ярче карбункула. Рядом с ним – и на жемчуг нечего смотреть. Да, это из камней камень.

Тут уж герцог де Вильяэрмоса не стерпел и спросил у ювелира:

– Скажите, сударь, разве это не кусок агата?

– Совершенно верно, сударь, – отвечал тот.

– Зачем же такие непомерные восхваления? Какая польза миру от этого камня? Какие достоинства открыли в нем? В отличие от камней блестящих и прозрачных, он не тешит глаз, не улучшает здоровья, как веселящий душу изумруд, не укрепляет дух, как алмаз, не очищает кровь, как сапфир, не служит противоядием, как безоар [188], не облегчает роды, как орлец, не успокаивает боль. На что ж он годен? Разве на игрушки для детей.