Саша Черный. Собрание сочинений в 5 томах. Т.3

— Не нравится? А ты опять в Берлин… пупки отращивать.

— Выпустят они, как же. Уж я в Париж послом просился.

— В Париж?! Ах ты, штучка с ручкой! Ну и что ж?

— Зиновьев и разговаривать не стал. Вынул из бонбоньерки мятную лепешку и сует с. с… Жажду, говорит, очень утоляет, товарищ-граф, не угодно ли?

Демьян Бедный заливисто заржал.

— Ну, Алешка, и лаком ты, как я погляжу. Это же за какие услуги? Я с самого Октября впрягся, красней меня, может, во всей СССР человека не сыщешь, — самому и то тошно, — и то не мечтаю, а тебя, свежезаконтрактованного борова — послом?

— Так что же мне делать? Икрой нэпманам плеши мазать?

— Пиши. Старайся.

— Трудно мне.

— А там писал? Стало быть, легко было. Ты думаешь «Детством Никиты» отделался, — буржуазный приплод раскрасил?.. Заслуга! Либо эта твоя, как ее… «Аэлита», — планетарный роман под Уэллса. Только красный хлеб у других зря отбиваешь. Ты, друг, не увиливай. На землю спустись — в СССР!

Граф уныло следил за мухой, переползавшей по клеенке через пивную лужицу, и молчал.

— Слушай, Алеша. Ты же мне не конкурент, прозаик. Есть у тебя одна золотая тема, которой ни у кого из нас нет. Уж я б из нее накроил! На полное собрание хватит…

Автор «Хождения по мукам» насторожился.

— Какая-такая тема? Много ты, Демьянова уха, в темах-то понимаешь.

— Ты что же притворяешься, Авеля из себя корчишь? Э-ми-гра-ци-я, вот какая тема. Понял? По-настоящему с тебя десять процентов взять бы следовало за эту тему, да бес с тобой, с товарищей не беру. Прощай, граф, пойду. Скучно у тебя, сидишь, как кислая собака. И зачем только к нам примазался, одному Госиздату известно!

После ухода маститого краснописца графа точно волной подняло. Метнулся по комнате, десть разграфленной бумаги на столе разложил, перышко новое с серпом и молотом обсосал и окинул злыми осоветившимися глазами свое недавнее прошлое: белые друзья, антисоветские разговоры, книжные заметки… Эпопея! Исказить, прибавить, раздраконить — благо никто не ответит. Весталками, дьяволы, заделались! Думают, так уж сладко было в «Накануне» He-Букву дублировать… Ему, ходившему по мукам, с безголосым Кусиковым и Дроздовым из одной собачьей будки подлаивать… Без веры, без пламени красную резинку жевать, свое кровное — грязным кнутом полосовать… Ладно…

Граф присел на корточки перед разинутым настежь чемоданом и тяжело вздохнул. Веры и пламени, увы, не было на советский червонец и сейчас, а слева под сорочкой, как всегда, когда он принимался за красную стряпню, подымался мутный приступ морской болезни.

От какой же печки все-таки танцевать? Мяса, мяса, дьявол их задави!

На дне чемодана ему бросился в глаза клочок старой эмигрантской газеты, в который был завернут красный жилет, подаренный графу совслужащими по «Накануне» перед отъездом графа в Москву. Он скользнул налившимися желчью глазами по скомканным столбцам и крякнул…

Ага! Вот это самое и есть.

Товарищ Стеклов концом красного пальца указал графу на стул у редакторского стола и пренебрежительно откинулся на кресле.

— Заждались, товарищ, заждались… Что же это вы так долго раскачивались, а?

Граф, с трудом выдавив на лице пролетарскую улыбку, молча протянул рукопись и, опустив глаза, контрреволюционно выругался (про себя, конечно): «Ишь, пулемет заржавленный!..»

Стеклов углубился в графскую рукопись.

«Крайне характерно отношение эмигрантской падали к советской этике, освободившейся от буржуазной указки и впервые на полной воле развертывающей мощные крылья навстречу красной красоте и правде…

Не угодно ли, что пишут эти, захлебывающиеся ох бессильной ярости трупы:

„Большевики не пытаются создать новое, сотворить идею жизни. Они поступают проще (и их поклонникам это кажется откровением) — они берут готовую идею и прибавляют к ней свое „но“. Получается грандиозно, оригинально и, главное, кроваво“.

„Да здравствует всеобщая справедливость! Но семьи тех, кто сражается против большевиков, — старики, женщины, дети — должны быть казнены, а те, кто не желает работать с советским правительством, — уничтожены голодом…“

„Да здравствует самоопределение народов! Но донских казаков мы вырежем. Малороссов, Литву, Финнов, Эстов, Поляков, всю Сибирь, Армян, Грузин и пр., и пр. вырезать, потому что они самоопределяются, не признавая власти Советов…“

„Это „но“ — роковое и необычайно характерное. Большевики не знают созидательного „да“ или сокрушающего в своем сокрушении творческого „нет“ первой французской революции. У них чисто иезуитское, инквизиторское уклонение — „но“, сумасшедшая поправка“.

Словно — один глаз открыт, другой закрыт, смотришь на лицо — оно повертывается затылком, — видишь — человеческая фигура, а на самом деле кровавый призрак, весь дрожащий от мерзости и вожделения…»

Товарищ Стеклов не стал дальше читать, накрыл рукопись ладонью и поднял холодные глаза на графа, скромно и почтительно потевшего на стуле.

— Старые цитаты, граф.

— То есть, почему же?

Товарищ Стеклов искушенным глазом окинул папки, стоявшие за его спиной в шкафу с ярлыком «Контрреволюция — Париж» и раскрыл одну из них.

— «Общее дело». Статья от 9 октября 1919 года, перепечатанная в 1920 году в нью-йоркском сборнике «Скорбь земли русской».

— Но, товарищ… — Граф быстро проглотил слюну и провел языком по сухим губам. — Разве так важна дата. И разве эмигрантские мозги с тех пор так изменились?

— Цитаты старые, — сухо повторил Стеклов. — И опасные… Кем подписана статья, не знаете?

— Не помню-с… — Граф попробовал взболтнуть свою память, но кроме мути ничего в ней не осело. — Не помню-с… Но разве это существенно? Я цитировал середину статьи по случайно у меня завалявшемуся обрывку эмигрантской газеты…

— Оно и видно, — редактор захлопнул папку и вдруг, словно из вербной свиньи, заструился прерывистый, захлебывающийся визг, — это он смеялся. — Не знаете?.. Забыли? А вот я знаю и не забыл. Статья подписана графом Алексеем Николаевичем Толстым… До свидания, товарищ. Ничего, ничего, не извиняйтесь. В нашей практике всякое бывает. Двери, пожалуйста, закройте — с лестницы дует.

<1924>

РАЗГОВОР С ДЕДУШКОЙ ^*

— Дедушка, что такое демократ?

— Демократом, дружок, называется такой человек, который желает народовластия.

— А что такое народ, дедушка?

— Народ — это все мы. Все, населяющие страну.

— И профессора, и шоферы?

— Ну конечно.

— А кого, дедушка, больше: профессоров или шоферов?

— Шоферов, разумеется, больше. Но почему ты об этом спрашиваешь?

— Потому что шоферы могут напутать. Разве они умеют управлять страной? Это же не такси…

— Они, милый, управлять и не будут. Они будут только подавать голос за ученых профессоров-политиков.

— А если они не захотят, дедушка? Их заставят?

— Нет, заставить нельзя.

— Так как же, дедушка. Вот они сами себя и выберут. Что ты тогда будешь делать?

— Ты еще маленький. Складывай свои кубики…

— Не хочу. Складывай сам… А скажи, дедушка, дураки — тоже народ?

— Гм… Дураки, милый, не класс, не партия, не профессия… Это все равно, если бы ты спросил: блондины — тоже народ?

— Нет, уж ты не увиливай… При чем тут блондины и классы? Дураки — народ?

— Пожалуй, народ.

— И много их, дедушка?

— Очень много. Больше, чем надо.

— Большинство, дедушка?

— Пожалуй, что большинство.

— Так как же? Де-душ-ка! Раз глупое большинство, так оно же натворит большие глупости… А?

— А мы поправим.

— А они вас побьют…

— Как так побьют? Что ты за чепуху городишь.

— Ничуть не чепуха. Возьмут палку и скажут: нас больше! И не надо нам ваших умностей, хотим жить, как свиньи и дураки. И палкой вас хлопнут, чтоб не мешали. Что тогда, дедушка?