Зеленый храм

— А что, Клер, не встретился ли тебе еще раз тот голяк?

И если это говорит кумушка, Клер пожимает плечами. Если же юноша, она опускает ресницы. Ибо хотя это сказано и мимоходом…

Не слишком ли деликатна тема? Я встал со стула, подошел к окну. У меня нет желания сажать на цепь и нет повода разочаровываться в девушке, которая несколько лет так хорошо училась, должна была сдать квалификационный экзамен и преподавать на более высоком уровне, чем ее родители; она же бросилась в замужество и пожила всего полгода семейной жизнью, обязанной своей стремительностью новому увлечению. Я не собираюсь разглагольствовать о терзающих отца противоречивых чувствах, о том, что он рад, что больше не один, но не очень рад, что успешное учение так завершилось: переплетчица в маленькой мастерской, «кошачья жизнь», если прибегнуть к местному выражению; долгие дневные бдения вдвоем, иногда прерываемые загадочными отлучками.

Мосье Годьон (так называла меня, желая выразить свое почтение к моему учительству, мадам Годьон, предпочитавшая не говорить «мой муж»), так вот, мосье Годьон (он, в свою очередь, дабы посмеяться над собой, употребляет это словосочетание иносказательно) вдруг взбунтовался и решил больше не обрушиваться на себя. Снаружи на фоне нежно-голубого неба вырисовывается черепица более темного цвета. Крыша представляет собой смешение разных углов: прямых, тупых, острых, из чего учитель, указывая ученикам на крышу пальцем, часто извлекал нужные примеры… Итак! Мне остается моя дочь и этот поселок, построенный на пересечении двух проселочных дорог, ведущих к главным точкам на карте с поправкой в два градуса, если верить моему компасу.

Да, я всегда находился в своей стихии. Лагрэри… В самом этом имени заключено понятие леса, о чем, по крайней мере, свидетельствует указ, изданный Его Высочеством и запрещающий «всем сеньорам считать себя обладателями прав на рубку леса и устройство лужаек». Большим лагрэрийцем, чем я, невозможно быть. Мой прадед, продольный пильщик, живший в этих краях, при Второй империи женился на дочери дровосека. Мой дом восходит к его сыну, столяру, мечтавшему из своего сына сделать учителя; и, к его славе надо сказать, его сын нашел способ стать известным в своей деревне, где на протяжении тридцати пяти лет был сначала помощником учителя, затем учителем, наконец, директором, не требующим другого вознаграждения, другой почести, кроме возможности продолжать работу. Должен ли я гордиться этим? Не часто человек так явно выражает согласие остаться тем, что ты есть. Здесь я провел всю жизнь, да и после смерти не продвинусь слишком далеко. В окно видна церковь, кладбище, где есть и моя могила: гранитный прямоугольник, на котором я, примерный вдовец, не желающий жениться вновь, велел выгравировать вскоре после смерти жены: Мари-Луиз ТАДО, в замужестве ГОДЬОН (1920–1972) и Жан-Люк ГОДЬОН (1915…). Оставшаяся невписанной дата смерти позволяет мне ждать. Когда я отношу на кладбище мои самые красивые гладиолусы «Жестер» или «Мозамбик», мои самые красивые георгины «Люби меня» и «Акапулько», у меня бывает такое впечатление, будто я наполовину украшен цветами.

— Эй, ты о чем?

Я, кажется, шептал. Букет там свежий, я в добром здравии, на ногах, стою у окна, вдыхаю смешанный запах кожи, сильно пахнущего клея, смоляной бумаги, — новый запах для носа, привыкшего коллекционировать запахи лесные или огородные. Внутри все утихло, и я прислушиваюсь к тому, что снаружи. Со стороны лесопильни доносится пронзительный короткий визг стали, откусывающей кору. Улица огласилась скрежетом уборочной машины, она с шумом нагрузилась полными бидонами, а дояркам привезла пустые. Вот она едет, проехала. Проследовал запыхавшийся автомобиль, у которого хлопала дверца. Но что это? Ухо наполнилось дорогим, знакомым шумом: криками разбегающейся детворы, стуком галош, криками матерей, велосипедными звонками, гудками разъезжающихся автомобилей, увозящих домой владельцев ученических сумок. Бог ты мой! Где у меня голова? Я забыл, как возвращаются из школы.

Оборачиваюсь. И опять недоумеваю: теперь Клер исчезла. Она, видимо, спохватилась, что надо идти, и, оставив меня перебирать воспоминания, тихонько, на цыпочках, вышла: отправилась за Леонаром — он почти каждый вечер приходит к нам учить уроки. Однако дело обернулось совсем не так. Я только успел сбросить халат и подойти к лестнице, как услышал знакомый, густой баритон, привычно давящий гласные, переплетшийся с менее знакомым голосом женщины и с гневным голосом моей дочери, в котором прозвучал металл:

— Папа, к тебе визитеры.

Спокойно спустимся вниз. Выпятив подбородок вперед, как раньше, когда я был классным наставником, войдем в гостиную. Визитеров не двое, а трое: мэр, бригадир жандармерии и мадам Салуинэ, судебный следователь; группа стоит возле больших напольных часов моей бабушки, медный маятник которых медленно качается. Возле буфета расположилась Клер, в руках у нее блюдо, на нем позвякивает бутылка черносмородинной наливки и пять перевернутых стаканов. Само собой, у меня есть право титуловаться как прежде.

— Здравствуйте, господин директор.

Садимся. Как того требуют правила, мэр Жорж Вилоржей, — один из моих бывших учеников, — чьим помощником (не более!) я числюсь, одет в форменное платье. Положив кепку на колено, папаша Бомонь, бригадир, одной рукой держит стакан, а другой поглаживает преждевременную лысину, контрастирующую с детским лицом, на котором расцвели перваншевые глаза. Что касается мадам Салуинэ, гражданки Сен-Савена, соседней общины, судьи, которая каждый день совершает путешествие от своего дома к Дворцу правосудия, чьи окна смотрят на окна супрефектуры, то она одета в свой вечный серый костюм под стать серым волосам и серым глазам — из-за этого цвета ее прозвали «дама в сером». Деревенская смекалка сочетается у мэра с сознанием своего превосходства; он приступает к проблеме в шутливом тоне:

— Извините за вторжение, господин директор. Мадам Салуинэ интересуется вашим браконьером-эксгибиционистом, вашим милым флейтистом и, судя по всему, эквилибристом, поскольку он умеет, ходить по воде…

Мадам Салуинэ тотчас же подхватывает эстафету. У нее на лице ничего не значащая улыбка; она сдержанно говорит, почти без всякого выражения:

— Не дайте ввести себя в заблуждение, я здесь не официально; просто зашла по-соседски спросить, что правда в этой выразительно рассказываемой и распространившейся по всей округе истории, а что ложь. Вы, конечно, понимаете, что речь идет не о том, чтобы мобилизовать бригаду, которая прочесала бы пятнадцать тысяч гектаров ради поимки браконьера, и не о том, чтобы он предстал перед трибуналом, который только посмеется надо всем и присудит ему неделю условно. Однако дело становится серьезным, если речь идет о частном случае какого-то обширного грабежа. Если поступки выстраиваются в один ряд, то это уже не мелочь. И раз фермеры не чувствуют себя под защитой закона, то они в конце концов сами возьмутся за ружья и в одну из ближайших ночей пристрелят первого попавшегося мародера.

Мадам Салуинэ смотрит на Вилоржея, который в знак одобрения после каждой сказанной ею фразы опускает подбородок. Она продолжает:

— Уточняю: я не принимаю жалоб тех, у кого украли гуся или двух кроликов, борозда вырытого картофеля — тоже не в счет, потому что это могут быть кабаны. Но с пастбища в Белеглизе исчезли тридцать баранов, в Женесье — три быка, в Сен-Савене — лошадь. Так что, возможно, тут орудует банда бродяг, пришедших издалека. Возможно, у них есть наводчик. В общем, у всех краж — общий почерк. Им подверглись те фермы, которые расположены на опушке леса.

Пауза. Мадам Салуинэ уставилась на свой спустившийся чулок. Бригадир по-прежнему тушуется. Клер нахмурила брови: ей очень не нравится, когда Вилоржей вперяет (ее слово) в нее свой желтый взгляд. Пожалуй, самое время сейчас спросить себя, следует жалеть об этом или не следует. Жорж Вилоржей, недавно еще величаемый Жожо, — сын одной властной вдовы, не пожелавшей иметь соперницу в лице невестки; Жожо в свое время блистал, он мог бы стать инженером, но предпочел стать первым в деревне и завладел отцовским гаражом, сумел ручной насос заменить распределителем и обзавелся автоматической мойкой, большие щетки которой очищают от грязи автомашины. Клер ему очень нравилась… Но чтобы он ей — это маловероятно.