Конец одной любовной связи

— Он послал вас?

— Нет.

— Может быть, вы… связаны с этой дамой?

— Нет. Я с 1944 года видел ее всего один раз.

— Простите, я не совсем понял. Вы сказали, вам нужна слежка.

До этой минуты я не понимал, как он меня раздражает. Я сорвался.

— Что ж, по-вашему, — резко сказал я, — нельзя так долго любить или ненавидеть? Да, я — один из ваших ревнивых клиентов. Такой же самый, как все, только с отсрочкой.

Мистер Сэвидж положил руку на мой рукав, словно успокаивал ребенка.

— Ревности незачем стыдиться, мистер Бендрикс. Ревность — знак истинной любви, я ее уважаю. Так вот, дама, о которой мы говорим… У вас есть основания считать, что она… с кем-то связана?

— Ее муж так думает. Она куда-то ходит. Она ему лжет. У нее… ну, тайны.

— А, да, тайны!

— Конечно, ничего может и не быть.

— Поверьте моему опыту, мистер Бендрикс, в сущности — не может.

Словно он подготовил меня и теперь приступает к делу, мистер Сэвидж сел за стол и приготовился писать. Фамилия. Имя. Адрес. Занятие мужа. Подняв карандаш, он осведомился:

— Мистер Майлз знает о нашей встрече?

— Конечно, нет.

— Это создает дополнительные сложности.

— Может быть, я позже покажу ему отчеты. Не знаю.

— Расскажите, пожалуйста, об ее доме. Есть у нее служанка?

— Да.

— Возраст?

— Откуда мне знать? Лет тридцать восемь.

— Поклонники у служанки?..

— Не знаю. И фамилию бабушки не знаю.

Мистер Сэвидж кротко улыбнулся. Я подумал было, что он выйдет из-за стола и снова меня погладит.

— Вижу, мистер Бендрикс, — сказал он, — вы не привыкли к таким беседам. Служанка очень важна. Она может много рассказать о своей хозяйке… если хочет. Вы не поверите, как много вещей очень нужны для самой простой слежки.

Это он доказал, исписав кучу листов мелкими, неразборчивыми буквами. Вдруг он спросил, прервав допрос:

— Возражаете ли вы, если наш человек зайдет к вам?

Я ответил, что мне все равно, но тут же почувствовал себя так, словно бы нарочно чем-то заразился, и сказал:

— Лучше не надо.

— Конечно, — откликнулся он. — Как же, как же, понимаю, — и, думаю, он вправду все понял. Я мог бы сказать, что «его человек» будет как пыль на мебели, как сажа на книгах — и он бы не обиделся. Я очень люблю писать на чистой, белой бумаге — если на нее капнул чай, вообще если она запачкалась, я ее выбрасываю. И дикая мысль пришла мне: надо будет запереть бумагу в стол.

— Пусть он хотя бы меня предупредит, — сказал я.

— Как же, как же, но это не всегда возможно. Ваш адрес, телефон?

— Телефон — не мой. Спаренный с хозяйкой.

— Мои люди исключительно осторожны. Отчеты хотите раз в неделю, или общий, в самом конце?

— Раз в неделю. Конца может и не быть. Или выяснять нечего.

— Часто вы бывали у врача и у вас ничего не находили? Если человек в нас нуждается, мистер Бендрикс, это значит почти всегда, что материал есть.

Наверное, мне повезло с мистером Сэвиджем. Генри писали, что он — не такой противный, как другие сыщики, но меня просто передернуло от его уверенности. В сущности, занятие это не такое уж приличное, здесь следят за невинными, в чем любовники провинились? Они не совершили преступления, они не знают за собой вины, они всегда готовы повторить: «Кому я врежу, кроме себя?», а любовь извиняет все, — им так кажется, и мне так казалось в те дни, когда я любил.

Дошли до платы, и мистер Сэвидж оказался на удивление скромным: три гинеи в день и расходы, «с вашего разрешения, конечно». Он объяснил: «Знаете, лишний кофе, а иногда и бокальчик». Я пошутил было, что не люблю виски, но он шутки не заметил.

— Был случай, — сообщил он, — когда месячная слежка провалилась бы, если бы наш человек не выпил. Конечно, виски — самое дешевое.

Еще он прибавил, что некоторые предпочитают ежедневный отчет, но я сказал, что с меня хватит еженедельного.

Словом, все прошло хорошо — когда я вышел на Виго-стрит, я едва ли не верил, что такие беседы, рано или поздно, бывают у всех.

3

Помню, мистер Сэвидж сказал: «Если будет что-нибудь важное, не сообщите ли мне?» Сыщик, как писатель, должен собрать свой будничный материал прежде, чем он найдет ключ. Но как трудно выбрать самое важное! Внешний мир давит так, словно тебя пытают. Теперь, когда я записываю все, что со мною было, и придумывать не должен, проблема — та же самая, только хуже: прибавилось очень много фактов. Сумею ли я вычленить человека из нагромождения деталей — газет, еды, машин в Баттерси [9], чаек, прилетающих с Темзы в поисках хлеба, раннего лета в парке, где дети пускают лодочки? (Стояло последнее лето перед войной, тогда каждое лето было ясным, погожим, черт их дери.) Интересно, прикидывал я, если долго думать, можно ли догадаться, кто из тогдашних гостей стал ее любовником? Мы впервые увидели друг друга на вечеринке, в ее доме, где пили плохой шерри, ведь шла война в Испании. Наверное, я заметил Сару потому, что она была счастлива — в те годы ощущение счастья потихоньку умирало. Счастливыми были пьяные, дети, больше никто. Сара сразу понравилась мне, когда сказала, что прочла мои книги — и все, больше про них не говорила; наконец во мне увидели человека, а не писателя! Я и не думал в нее влюбляться — она была красива, а красивые женщины, если они еще и умны, как-то принижают меня. Не знаю, есть ли у психологов «комплекс короля Кофетуа» [10], но меня не тянуло к женщинам, если я не ощущал, что я выше их. Тогда, в первый раз, я заметил, что Сара красива и счастлива, и еще — что она трогает собеседника рукой, словно он ей очень дорог. Из всего, что она говорила, помню одну фразу: «Видно, вы многих не любите». Наверное, я ругал писателей. Не помню.

Какое было лето!.. Месяца не назову, и не пытаюсь — чтобы это вспомнить, надо пройти сквозь толщу боли, но я запомнил, как, перепив этого шерри, я покинул жаркую, набитую комнату и вышел вместе с Генри. Солнце светило прямо сверху, трава казалась белой. Дома вдалеке были как на старой гравюре — четкие, тихие, маленькие; где-то плакал ребенок. Церковка XVIII века стояла, словно игрушка, на островке газона — игрушка, которую можно оставить во тьме, на сухой жаре. В такой час хочется открыть душу чужому.

Генри сказал:

— Мы могли быть такими счастливыми!..

— Да, — ответил я.

Он очень понравился мне, когда стоял под деревьями, покинув своих гостей, и в глазах у него блестели слезы.

— Красивый у вас дом, — сказал я.

— Это жена выбрала.

Познакомились мы за неделю до этого, тоже в гостях. Он служил в министерстве, и я пристал к нему, чтобы собрать материал. Через два дня пришло приглашение. Позже я узнал, что это Сара посоветовала меня позвать.

— Вы давно женаты? — спросил я.

— Десять лет.

— У вас очаровательная жена.

— Она мне очень помогает, — сказал он.

Бедный Генри!.. А почему, собственно, бедный? Ведь у него остались лучшие карты — доверие, смирение, нежность.

— Мне пора вернуться, — сказал он. — Нельзя все бросать на нее, — и тронул мой рукав, словно мы давно знакомы. У нее он научился, что ли? Муж и жена становятся похожи. Мы вернулись, и, когда открылась дверь, я увидел в зеркале, как женщина целует мужчину. Женщина была Сара. Я посмотрел на Генри. Он ее не заметил или не обратил внимания. «А если заметил, — подумал я, — какой же он несчастный!»

Счел бы это важным мистер Сэвидж? Позже я узнал, что с Сарой стоял не любовник, а сослуживец Генри, от которого сбежала жена. Сара познакомилась с ним в тот самый день, и вряд ли именно он сейчас целует ее. У любви не такой долгий инкубационный период.

Хотел бы я не трогать тех времен — когда я пишу о них, ненависть возвращается. Видимо, ее вырабатывают те же самые железы, что и любовь — результаты такие же. Если бы нас не учили, как понимать Страсти Христовы, догадались бы мы, кто любил Христа — ревнивый Иуда или трусливый Петр?