Что же не спишь, мой цветочек — сыночек?
Плачешь — чай, холодно стало?
Бедный ты мой…
Чудо! Коснулось тепло твоих щечек,
инея как не бывало!
В яслях-то, в яслях — травой луговой
сено свежо задышало!
Глянь — что за свет засиял надо мною?
Глянь — что за луч заиграл за стеною?
В небе над хлевом — Звезда,
дня голубее, месяца ярче,
звезд остальных и яснее, и жарче, —
видно, Господь повелел ей сверкать,
дитятко светлое оберегать?
Miksi et nuku orna kukkani, rukkani?
Itket — kylmäkö koski?
Kylmäkö on?
Ihmel Lämmin on lapseni poski,
sulanut seimen on seinä,
allasi, allasi angervon
kuumana huokuvi heinä.
Kas, mikä kajastus päälläni päilyy? —
Kas, mikä sajastus seinällä häilyy? —
Seimen päällä on tähti,
tummempi päivää, kirkkaampi kuuta,
selvempi, suurempi tähteä muuta;
Luojako lähetti tähden sen
suojaks lapseni valkoisen?
Тише качайся, дуга моя — зыбка,
баюшки-баю-баю!
Баиньки, спи-засыпай, моя рыбка,
мамина радость, Господня улыбка, —
знать, опустился легкий и зыбкий
Сон на головку твою?
Ушел я из деревни далеко,
где в чаще голубеет озерко,
и там решил себе построить дом
без помощи чужой, своим трудом.
Односельчан я пособить не звал,
ни служку, ни попа не умолял
о заработке я, и до конца
я ни гроша не занял у купца.
Один валил я сосны, делал тес,
и мох, и камень сам из леса нес,
все лето отмахал я топором —
и к осени готов был новый дом.
Теперь живу один в лесной глуши,
на тропке не встречаю ни души,
в деревню ни на сход, ни в хоровод,
ни в гости не зовет меня народ.
Но летним вечером, когда стою
в закатный час у поля на краю,
и колосом любуюсь наливным,
и сауны вдыхаю сладкий дым,
тогда на тропку я гляжу с тоской —
не явится ль оттуда гость какой
со мною это счастье разделить,
на каменку водицею полить.
Но пешехода не встречает взгляд.
Со мною люди знаться не хотят,
односельчане не хотят простить,
что помощи у них не стал просить.
Pois kirkolta ma muutin korpehen,
pois pienen metsälammen rannallen
ja talon tahdoin sinne rakentaa,
mut omin voimin, ilman auttajaa.
En kylää kutsunut ma talkoihin,
en käynyt luona papin, lukkarin
ma päivätöitä heiltä keijäten
ja kauppamiestä miellytellyt en.
Vaan itse kaasin, veistin honkapuut
ja hankin sammaleet ja tarpeet muut
ja kesan kirvesta kun heilutin,
niin valmis syksyll’ oli mokkikin.
Nyt etahalla metsatorpassain
ma yksin erakkona elan vain,
en kylan karkeloiss’, en haissa kay
ja vierasta ei torpan tiella nay.
Mut kesa-illoin peltoni kun naan
ja pellollani tayden tahkapaan
ja illan paivan yli lampuen
ja ranta-saunan savun rauhaisen.
Niin silloin tielle katson kaihoten
ja kulkijata sielta vuottelen
mun kanssain nauttimahan onnestain
ja kera kylpemahan saunahain.
Mut eipa kuulu kulkijata vaan.
He eivat anteeks anna konsanaan,
kun kylaa kutsunut en talkoihin,
vaan itse onneni ma rakensin.
Ты права была, друг единственный,
что ушла и меня покинула.
Твоя грудь, молодая, теплая,
на моей бы груди застынула.
Глянь — цветок придорожный бледный
из проталины поднял голову.
Ожидаешь чего ты, цвет мой?
Пришло время склонить тебе голову.
Душа моя знала так много,
но одно только вспомнить могу —
тот увядший цветок на дороге,
что укрыл я в глубоком снегу.
Teit oikein ystava ainoo,
kun luotani laksit pois.
Sun rintasi nuori ja lammin
mun rinnalla jaatynyt ois.
Kas, maantiella kalpea kukka
lumipalvesta nostavi paan.
Mitä vuottelet kukkani vielä?
On aika jo painua pään.
Tuhat aatosta'sieluni tunsi,
sen vaan minä muistaa voin:
Oli tielläni kuihtunut kukka
ja sen peitoksi lunta ma loin.
