В тумане

– Так. Может, присядем? – вопросительно взглянул он на Бурова.

Тот решительно покачал головой.

– Нет. Я не буду.

– Что ж, жаль. Тогда я, можно?

– Ладно, – согласился Буров. – Только недолго.

Сущеня налил полный стакан и выпил – разом, с какой-то недоброй решимостью, словно навсегда и без оглядки бросаясь в омут, пожевал корку хлеба и замер возле коптилки. Анеля ставила перед ним тарелки – с салом, колбасой, огурцами, – украдкой поглядывая то на мужа, то на Бурова, переобувавшегося в простенке.

– Эх, как не по-людски все! – скрипнул зубами Сущеня, и Анеля метнулась к Бурову.

– Это ж правда! Разве мы надеялись на что или ждали! Как его взяли, у меня сердце зашлось, неделю спать не могла, все глаза выплакала. Ну выпустили, что ж теперь делать? Разве ж по его воле?..

То и дело сглатывая слюну и не переставая следить за всем, что происходило в хате, Буров одновременно вслушивался, стараясь не пропустить какой-либо звук со двора. Но на дворе и на улице вроде все было тихо, в незавешенном возле порога окне уже густо расплылась ночная темень. Пробравшись к застолью, Гриша устроился на скамье возле отца – ближе к еде; кажется, он уже потерял интерес к гостю.

– Он же ничем не погрешил против них, он же их выгораживал, – тихонько заплакала Анеля, и Буров не удержался:

– Но ведь повесили! А его выпустили. За что?

– А кто же их знает, за что.

– Нет, так не бывает.

Сущеня при этих словах отшатнулся от стола, пристукнул большой рукой по столешнице.

– Ладно, Анеля, что говорить! Судьба!

– Да, – неопределенно произнес Буров и поднялся со скамьи. Надо было кончать этот разговор. – Пошли!

Он вышел на середину хаты, подтянул на шинели ремень. Будто окаменев, Сущеня продолжал сидеть за столом, навалясь грудью на край столешницы. Казалось, он не слышал, что сказал Буров, вдруг задвигался, поспешно налил себе из бутылки и снова одним глотком опорожнил стакан.

– А, черт с ним... Пошли!

– Куда? – взвилась Анеля. – Куда ты его? Куда?

Она зарыдала – не громко, но страдальчески и безутешно, за ней заплакал малой, и Буров испугался, что они своим плачем взбудоражат полстанции. Правда, Анеля вскоре зажала руками рот, начала плакать тише, потом подхватила на руки малого. Сущеня тем временем набросил на плечи ватник.

– Пошли. Это...

Будто вспомнив о чем-то, обернулся, торопливо поцеловал жену и решительно шагнул к двери. Его дрожащие руки бегали по груди в поисках пуговиц, чтобы застегнуть ватник.

– Куда вы?! – снова закричала Анеля и зарыдала так, что Буров сжался от страха.

– Ну надо, – сказал Сущеня жене. – Ненадолго. Ты не плачь, успокойся...

Он говорил тихо, с сочувственной добротой в голосе, и, наверно, это подействовало, Анеля скоро умолкла. Правда, ее губы еще безмолвно подергивались, а глаза недоверчиво впились в лицо мужа. Она будто пыталась разувериться в том, о чем уже догадалась.

– Тут на одно дело надо, – соврал Буров, у которого от этого прощания нехорошо защемило сердце. – Скоро вернется.

Прижимая к себе малого, она все еще бросала тревожные взгляды то на мужа, то на Бурова, которому очень не терпелось скорее кончить все это и уйти за речку.

– Приду, ага, – спокойнее подтвердил Сущеня.

– Так это же... Как же ты? Ничего с собой не взял, – встрепенулась Анеля. – Хоть сала возьми...

Наверно, она все-таки поверила, выпустила из рук мальчишку, кинулась к столу, суетливо засобирала на дорогу – сало, хлеб, дрожащими руками заворачивала все в какую-то бумажку.

– Вот перекусить. А то как же без еды... И это... Луковицу дам...

– Не надо! – безразлично сказал Сущеня, заталкивая сверток в тесный карман.

И Анеля опять насторожилась.

– Ты же любишь, чтоб с луком... – напряглась она, снова заподозрив что-то и готовая вот-вот заплакать.

– Если любишь, так возьми, – поспешно сказал Буров и повернулся к Анеле. – Ага, давай и лучку. С лучком оно вкуснее. Сало особенно.

Где-то под припечком Анеля нашла пару луковиц, одну сунула в руки мужа, другую протянула Бурову. Тот взял, похвалил лук.

– Пригодится. На закусон.

Анеля вроде стала спокойнее, похоже, поверила обману, хотя все еще выглядела напряженной, то и дело вытирала глаза. Но уже не плакала.

– Если задержусь, мойтесь без меня, – сказал Сущеня.

Они вышли из хаты – Сущеня впереди, Буров за ним. На дворе уже стемнело, дул холодный ветер, но дождя не было. Сущеня стал какой-то нерасчетливо резкий в движениях, широко шагнул с крыльца и остановился на грязном дворе.

– Куда? – не поворачиваясь, спросил он.

– Туда, туда, – указал Буров в сторону дровокольни.

Хозяин сделал несколько шагов и снова остановился.

– Лопату взять?

– Возьми, что ж, – подумав, согласился Буров и проследил за тем, как Сущеня, перебрав в подстрешье какие-то палки, вытащил из-под них лопату. – Что ж, сам понимаешь, – тихо, будто извиняясь даже, сказал Буров. – Если выдал...

Сущеня так резко обернулся к нему, что Буров от неожиданности отпрянул, и хозяин выдавил с приглушенной яростью:

– Я не выдавал!

– А кто же выдал? – удивился Буров.

– Не знаю. Не знаю!..

– Но ведь тебя выпустили?

– Выпустили, сволочи! – с отчаянием выдохнул Сущеня и подавленно добавил: – Лучше бы повесили. Разом.

Последние слова он приглушенно бросил через плечо, будто с остатком слабой надежды оправдаться, что ли. Но теперь какой смысл оправдываться, подумал Буров, разве перед ним следователь? Буров – не следователь и не судья, он только исполнитель приговора, а приговор этому человеку вынесен там, в лесу, ему ли пересматривать его. Но как было и исполнять, если исполнитель уже поколебался в сознании своей правоты?

Времени, однако, у них было немного, даже совсем не было времени. Тем более чувствовал Буров, что он просто может завязнуть в этой запутанной истории с Сущеней и провалить все задание.

Они торопливо обошли дровяной завал во дворе и свернули на дровокольню, где топтались во тьме две лошади и рядом притопывал озябший Войтик. Тот сразу отдал Бурову повод его кобылки, и они скорым шагом пошли к бане – Войтик впереди, Буров сзади. Между ними с лопатой в руке шел Сущеня. К своему удивлению, Буров нисколько не опасался его, не думал, что тот может сбежать в ночи или, обернувшись, ударить лопатой по голове. Он не столько понимал, как подсознательно чувствовал, что Сущеню что-то удерживало от враждебных по отношению к нему намерений, хотя, конечно, тот не мог не сознавать, куда они шли. Правда, на всякий случай Буров поближе к пряжке передвинул на ремне наган, расстегнул язычок кобуры. Карабин он нес на плече и все время напряженно думал: где? Где ему покончить с этим человеком, чтобы наконец скинуть с себя гнетущую обязанность и скорее вернуться в отряд? Что-то, однако, все время мешало ему – какая-то неопределенность в обстоятельствах, что ли? Все-таки впереди было много неясного, путь им преграждала река, перейти через нее – тоже требовалось время. В поле под лесом, конечно, было удобнее, чем на этих станционных огородах, под носом у бобиков. Сам не признаваясь себе, он между тем умышленно медлил, словно до последней возможности отодвигал тот самый неприятный момент, за которым наступит облегчение. Что-то в нем еще не созрело, чтобы он мог решиться окончательно и без сожалений.

Вопреки опасениям Бурова речку теперь преодолели легче, чем в первый раз, Войтик взобрался на коня и осторожно переехал ее возле кладки; по кладке на ту сторону довольно сноровисто перебежал Сущеня. Чтобы не намочить ноги, Буров также благополучно переехал речку верхом, и они остановились на болотистом берегу за лозняками. Буров еще ничего не решил, но Сущеня эту короткую заминку, наверно, понял по-своему и взмолился:

– Ну что вы, братцы! Берег же весной заливает, торфяник тут...

– А ты что, песочка захотел? – без определенного, однако, намерения сказал Буров.

– А хотя бы и песочка! Все-таки лучше, сам понимаешь. Придется же когда-нибудь и самому...