Рассказы

— Витека мне сюда!

Она еще испытывала потребность кричать и бить кого-нибудь, пока не успокоятся нервы.

— Наказал бог дочкой! — заговорила она после долгой паузы, и худое скуластое лицо ее опять исказилось злобой. — Столько для нее делаешь, из кожи лезешь, платишь за ученье — и никакого толку! Приезжает пани Зелинская и с этаким злорадством говорит мне, что видела, как Тося ехала с Витеком верхом через луг. Я просто сгорела со стыда. Вот у Зелинской две дочки — настоящие куколки! Манеры прекрасные, говорят по-французски и сыграть на фортепиано при гостях могут. А эта мерзкая девчонка меня только срамит! Я приказываю позвать ее, говорю гостям, что Тося учит уроки в парке, а эта противная баба опять начинает меня уверять, что видела, как Тося ехала верхом без седла и Витек обнимал ее за талию. Какой срам! Что из нее вырастет? Будет только ездить со всякими оборванцами, и больше ничего. Чего же другого можно ожидать, если ей ничего не говорят и позволяют делать все, что она хочет!

— Я в ее воспитание не вмешиваюсь и ею не командую — ведь так было условлено с самого начала. А девочка очень плохо воспитывалась. Природных способностей у нее нет, и притом она совсем забита, запугана постоянными придирками и бранью.

— Да как вы смеете говорить мне такие вещи! Моя дочь плохо воспитана! Не имеет способностей! Я — дурная мать, плохо обращаюсь со своим собственным ребенком! Слыхано ли что-нибудь подобное! Я вам плачу за то, чтобы вы ее учили, — для чего же вы здесь, как не для этого? А вы только строите всем мужчинам глазки и читаете Дарвина! Шляетесь по мужицким хатам — благодетельница какая выискалась, реформаторша! Об этих псах заботится, а девочка предоставлена самой себе и делает, что хочет! Конечно, раз у нее такой пример перед глазами…

— Не хочу и отвечать на ваши оскорбления, потому что вы просто невменяемая женщина! Я завтра же могу уехать, сыта по горло вашим дворянским хлебом, хватит с меня!

И она вышла, хлопнув дверью. А помещица забегала по крыльцу, шипя сквозь сжатые зубы:

— Ах, змея, шлюха варшавская! Ах, мерзавка!..

— Не смей уходить! — прикрикнула она на Тосю, которая хотела незаметно улизнуть.

Девочка присела на скамейку и, закрыв руками пылающее, заплаканное лицо, тщетно пыталась сдержать судорожные всхлипывания.

— Сто двадцать рублей платим, обходились с ней, как с равной, — и вот благодарность! Какая-то сапожникова дочка, — тьфу! — смеет еще привередничать — и мне мораль читать! Ну, и уезжай и сломай себе шею! Найдется на твое место двадцать других — стоит только свистнуть!.. Ага! Волоки его сюда, ближе! — крикнула она работнику, который силой тащил упиравшегося Витека.

— Пусти меня, Куба! Пусти, дьявол! Ну, пусти ради бога!

— Как же! Тогда она мне голову оторвет!

И, ухватив его крепко за шиворот, Куба поднял Витека и поставил на крыльцо. Помещица тотчас подскочила к нему, схватила за волосы и для начала принялась утюжить кулаком его круглощекую рожицу.

— Ты, ублюдок поганый! Сказано тебе, чтобы с паненкой не ездил? Сказано? Так-то ты слушаешься, собачий сын! Смеешь мою дочь обнимать своими хамскими лапами! Ездить с ней! Так ты слушаешься господ?

И она изо всех сил хлестала его плетью, куда попало.

— Ой, не буду, пани, не буду больше! Ради бога! Ой, мама! Иисусе! Мама! Не буду!

— Мамуся, золотая! Мамуся, это я хотела, Витек не виноват! — кричала Тося, заслоняя собой Витека и обнимая ноги матери, но, получив удар плеткой по рукам, отскочила и, с плачем размахивая ими в воздухе, убежала в дом.

Вельможная пани, наконец, успокоилась, а Витек уже едва хрипел. Она столкнула его с крыльца и ушла.

Мальчик кувырком слетел по ступеням и ткнулся лицом в гравий, которым была усыпана аллея.

— Убила она меня, матуля, убила! — с ревом причитал он, но быстро поднялся и, хватаясь то за щеки, то за плечи, то за голову, поплелся на кухню, все время вопя:

— Убили меня, матуля, убили!

— Витек, иди, иди сюда!

Мальчик бросился к матери, которая у порога кухни толкла картофель.

— Матуля, больно!

Она перестала работать, пригладила ему волосы, передником отерла лицо, все изрезанное синими рубцами.

— Ишь, ведьма, чтоб ты околела! Так избить ребенка! Чтоб тебя холера задушила, проклятая! Люди для нее хуже собак!

Она вошла в кухню и вынесла мальчику кусок хлеба и полкружки пахты.

— На, поешь и не плачь! Ничего, господь все видит, хотя и не скоро карает… А, чтоб тебе добра не было, сука!.. Ну, будет, не реви!

Мальчик понемногу успокаивался, жевал хлеб, запивая его пахтой, и по временам утирал рукавом набегавшие на глаза слезы. А мать стояла над ним, ласково гладила по голове и, когда он поел, сказала:

— Иди, ложись спать. Я приду потом и принесу тебе какой-нибудь кусочек с обеда. Беги скорее, а то придет эта язва, и опять достанется тебе!

— Принесите, матуля, и для Финки чего-нибудь.

Витек ушел. По дороге он время от времени свистал и тихо звал собаку:

— Финка! Финка!

Обошел все углы двора, но нигде собаки не было. Вдруг со стороны мельницы донесся шум и крики, — и он побежал туда.

Дорога от усадьбы шла мимо служб и затем — по насыпи, полукольцом окружавшей большой пруд, в котором плотины держали высоко уровень воды. Дальше дорога эта шла мимо мельницы, уже среди лугов, перебиралась через шлюзы и доходила до деревни, вытянувшейся в длинную, прерывистую линию. Мельница стояла в низине, крыши ее были на уровне воды в пруде.

Несмотря на сгущавшийся сумрак, Витек разглядел, что на плотине перед мельницей собралась целая толпа. Люди почему-то разбегались во все стороны, взбирались на деревья, на плетни, и невнятные тревожные крики прорезали воздух. Шлюз был открыт, вода через щиты с шумом бежала вниз с двухсаженной высоты, ударяла в берега громадными плоскими волнами и брызгала пеной на дорогу. Не умещаясь в узком русле, речка выступила из берегов и широко разлилась.

Витек все оглядывался по сторонам и, завидев бегущую ему навстречу собаку, крикнул:

— Финка! Сюда!

Ему что-то кричали люди с деревьев и заборов, но он не слышал их в шуме воды и преспокойно звал Финку. Собака остановилась на мгновение, потом бешеными скачками бросилась к нему. Добежав, она прижалась к его ногам и отрывисто, жалобно завизжала. Пена бежала с ее морды, глаза были налиты кровью.

— Финка!

Собака прыгала ему на грудь, она хватала его за холщовые штаны, дико щелкала зубами и то каталась по песку, то отбегала и возвращалась снова, отчаянно скуля.

Витеку даже страшно стало. Он не понимал, отчего она так воет и мечется, и побежал к мельнице. Собака его обогнала, сбежала с насыпи и плюхнулась в воду. Некоторое время она плыла к островку, лежавшему в конце треугольника, образованного потоками, которые бежали из-под мельничных колес и из-под шлюза, а подальше сливались в одну бурлящую реку.

Но скоро сильное течение отнесло Финку в сторону и выбросило на луг. Пометавшись, она, наконец, бросилась обратно на насыпь, обежала мельницу и легла на краю над пенившейся водой, ужасно визжа и воя.

Услышав крики, что собака взбесилась, Витек влез на высокий плетень. Помещик, в страхе забравшийся на дерево, послал одного из батраков в дом за двустволкой. Витеку было так жаль собаки, что он ласково позвал ее. Финка прибежала и стала грызть жерди плетня, рыть ногами песок, кружилась на месте и выла. Она то и дело подбегала к деревьям, на которых сидели люди, скулила, обдирала ногтями кору, каталась по земле, каждую минуту бежала к воде и, тяжело дыша, измученная, вся в грязи, подползала на брюхе к самому краю насыпи и налитыми кровью глазами смотрела в туман, поднимавшийся от бурлящей воды. В ее визге чувствовалась судорога невыносимой муки. И она опять бежала к людям, еще больше беснуясь. Всю ее так и корчило, и временами она лежала, как мертвая, свернувшись клубком. У нее уже не было сил выть, и только хрипение слышалось глухо в шуме воды. А вода поднималась все выше. Лишь средняя, самая высокая часть островка еще белела над нею своими песками. Над лугами стоял крик чаек, покидавших гнезда, и стлался густой туман.