La Storia. История. Скандал, который длится уже десять тысяч лет

Но слова пленяли Джузеппе не меньше, если не больше, чем ноты. Было ясно, что слова для него имеют совершенно вещественную ценность, что они представляют собою как бы одно целое с окружающими его предметами. Ему достаточно было услышать слово «собака», чтобы начать вдруг смеяться во все горло, как если бы милый и смешной Блиц вдруг явился перед ним, виляя хвостиком. И случалось, что в каком-нибудь слове он уже заранее чувствовал образ вещи; пусть даже сама эта вещь была ему не знакома, — он мог узнать ее при первой же встрече. Как-то раз, увидев впервые в своей жизни печатный рисунок корабля, он весь затрепетал, словно совершая великое открытие, и закричал: «Каляблик! Каляблик!»

Благодаря прогулкам с братом семейство вещей для него существенно расширилось, появились новые и естественные ответвления. Предметы мебели и домашняя утварь стали домами и поездами. Полотенца, тряпки, а впридачу к ним и облака были «вамя» — «знамя». Огоньки звезд были «вава» то есть «трава», а сами звезды приравнивались к муравьям, суетящимся вокруг крошки хлеба; крошка же была «луна».

Он тянулся рукой к эстампу «Грандотель на Борромеевых островах» и к другим литографиям, украшавшим гостиную, и повторял, словно в забытьи: «Площадь… Люди…». Он научился узнавать своего брата на большом портрете, висевшем на стене: стоя перед ним, он тихонько говорил: «Ино!», растерянно и восхищенно, словно Данте, созерцающий наскальные изображения на берегу Стикса.

Теперь, когда его спрашивали, как его зовут, он серьезно отвечал: «Узеппе».

Становясь перед зеркалом и видя в нем свое отражение, он говорил: «Узеппе». И дело кончилось тем, что не только брат, но и мать стали называть его этим доморощенным именем. Каковое потом и закрепилось за ним уже для всех, навсегда. Так что и я тоже с этой самой минуты буду звать его Узеппе, поскольку под этим именем я его и знала.

С тех пор, как закрылись школы, его прогулкам с Нино пришел конец, потому что Нино по утрам просыпался только к полудню, ибо накануне ложился заполночь. Однако же мать решила, что будет хоть иногда (выбирая подходящие для этого часы) ходить с ним гулять в чахленький и никем не посещаемый садик, расположенный неподалеку. Она усаживала его на шею, пытаясь заслониться его маленьким телом; выходя на лестницу, она уже заранее была испугана, словно на пути в садик ей предстояла встреча с людоедами. Прибыв на место, она пускала его играть на траве, а сама была начеку, сидя на самом кончике скамейки, готовая удалиться в страхе, если кто-нибудь к ним приблизится.

Но эти прогулки по большей части происходили в знойные полуденные часы, когда солнце, стоящее чуть не в зените, прогоняет с улиц все живое; впрочем, был один случай, когда какая-то чужая женщина, не спросив разрешения, уселась на скамейку рядом с нею. Это была старушка с тонкими руками и ногами и до того ссохшаяся, что, казалось, она была обречена на земное бессмертие подобно папирусам, хранящимся в песках пустыни. Вид у нее был нищенский, но она, должно быть, приторговывала на рыбном рынке, судя по резкому запаху вяленой рыбы, исходившему не только от ее сумки, но и от многочисленных юбок, надетых одна на другую, на цыганский манер, каждая складка которых источала эту рыбную вонь. Она оглядела ребенка и спросила у Иды: «Это ваш?»

И пока Ида молча и нелюдимо на нее смотрела, она резюмировала про себя сострадательно и жестоко: «Бедный малыш. Он у вас чересчур резвый, это оттого, что он такой махонький. Недолго ему жить на этом свете».

Потом, повернувшись к нему, она спросила:

«А как тебя зовут?»

С обычной своей доверчивой улыбкой он ответил: «Узеппе».

«Ага, значит, Пеппино. У меня тоже была девочка, вроде тебя, такая же махонькая. Да и звали ее Пиной, совсем как тебя. И глазки у нее были такие же живые, только черные». — И достав из недр своих бесчисленных юбок грецкий орех, тоже вонявший рыбой, она преподнесла его ребенку. Потом повела своими худыми плечиками и сказала: «Что-то у вас тут холодно в тени…»

Дело было в июле, температура была не меньше тридцати шести. Словно ящерка в поисках солнцепека, она ушла так же проворно, как и появилась, той же семенящей походкой.

В другой раз, когда они гуляли в том же самом садике, Узеппе, как обычно сидел на покрытых пылью камушках, и вдруг ему показалось — по цвету футболки, — что паренек, идущий по противоположному тротуару, — это его брат. И тогда, словно взлетев на крыльях экстаза, он закричал: «Ино! Ино!», поднялся на ноги, влекомый этим манящим призраком, и впервые прошел без посторонней помощи несколько шагов! Ида, боясь, что он упадет, бросилась к нему на помощь; он, заметив тем временем свою ошибку, обернулся к ней удивленно и огорченно, словно паломник, идущий по пустыне и вдруг замечающий, что следует за миражем; он даже понял, одержимый двумя противоположными эмоциями, что совершил первые в своей жизни шаги, и при этом безо всякой поддержки.

С этой поры, день за днем, и почти самостоятельно, он выучился ходить. Теперь его путешествия по дому приобрели новое, поистине пьянящее измерение. Он то и дело стукался о мебель, то и дело падал, но никогда не плакал, хотя частенько причинял себе боль, и тело его, подобно телу древнего героя, несло на себе отметины его героических предприятий. Падая, он некоторое время молча лежал на полу, потом начинал тихо протестовать и поднимался на ноги, радуясь при этом, словно воробьишка, вновь расправляющий крылышки после падения из гнезда.

Ниннарьедду подарил ему маленький желто-красный шарик, объявив, что это цвета римской команды, а значит, и сам шарик можно называть «Рома». Это была единственная игрушка, которой он владел, не считая грецкого ореха, подаренного старушкой, который он с самого начала исключил из категории съестных припасов, сочтя, что это орех совершенно особый. В доме этот орех называли «Лацио», чтобы не путать с шариком, который был «Рома»; в руках Узеппе «Рома» и «Лацио» бились на настоящих футбольных турнирах, в которых нередко принимал участие Блиц, а в особо счастливые дни также и Нино.

Теперь парень вел совсем уж бродяжнический образ жизни; те немногие часы, что он проводил дома, он по большей части спал — столь блаженно, что даже эти продолжительные семейные турниры не тревожили его сна. Все ночи напролет, по его словам, он был занят чем-то вроде патрульной службы, она была доверена авангардистам-мушкетерам, прошедшим суровый отбор; все они были добровольцами, как и он, наблюдали за выполнением правил военного положения и, в частности — затемнения. Каждый раз, когда строго запрещенный лучик света пробивался из какого-нибудь окна или щели, все они хором кричали с улицы — грозно и предупреждающе: «Свет! Све-ет!» Он же, по его собственным рассказам, развлекался тем, что вместо этого кричал: «Дуче! Ду-уче-е!» — кричал специально под окнами, герметически затемненными, своего учителя греческого языка, подозреваемого в антифашизме.

Это была наиболее невинная среди всевозможных проделок, наполовину смешных, наполовину хулиганских, которыми он тогда хвастался; впрочем, проделки могли быть и выдумкой — если и не все, то, по крайней мере, часть. Но подлинной, конечно же, была его склонность шататься по улицам в темную ночь, лучше всего в одиночку, без цели и без плана, в особенности же во время воздушных тревог, когда запреты и осторожность загоняли всех поголовно в дома. В эти часы он наслаждался пустым городом, словно ареной, на которой был единственным тореадором, возбуждаясь от мычания сирен и воя самолетов, и оттого, что может плевать на правила, обязательные для всех прочих. Словно в футбольном матче, он развлекался, будучи парнем ловким, тем, что ускользал от вооруженных патрулей; иногда он их даже поддразнивал, насвистывая скабрезные куплетцы на скрещеньях улиц. Когда ему надоедало бегать по городу, он усаживался к подножию колонны или на ступени какого-нибудь памятника, закуривал сигарету, обращая зажженный ее кончик к небу именно в момент пролета вражеских эскадрилий. При этом он вызывающе громко выкрикивал оскорбления, адресованные невидимым пилотам, подбирая самые грязные слова, какие ходили тогда в Риме: «Стреляй же, сука! Сбрось на меня бомбу, ты, подонок! Что не стреляешь, обделался?» — так заключал он свои тирады.