Потоп

Пока он играл, глаза его были устремлены всё в ту же невидимую точку на стене. И когда он перестал петь, взгляд его не переместился.

— Спасибо, Красавчик, — сказал мистер Бадд. — Эти вот джентльмены, они тебе тоже благодарны.

— Я вам очень благодарен, — сказал Яша Джонс.

Негр повернул к Яше Джонсу лицо и стал внимательно его разглядывать.

— Спасибо вам, — сказал он.

Взгляд его снова упёрся в точку на стене.

Мистер Бадд внимательно осмотрел камеру, а потом сказал:

— Послушай, Красавчик! (Тот повернул к нему голову.) Ты, Красавчик, сдюжишь, — сказал он своим скрипучим голосом и двинулся дальше по коридору; резиновые подошвы бесшумно переступали по цементному полу.

— По-вашему, он сдюжит? — спросил его Бред. — Думаете, помолится?

— Думаю, что встанет и пойдёт, — сказал мистер Бадд. — В положенный час. Встанет и пойдёт по этому коридору. Как мужчина.

Они стояли перед дверью.

— Многим из них удаётся сдюжить? — спросил Яша Джонс.

— Вы даже удивитесь, как много тех, кому это удаётся. Стоит им только уразуметь, что это их единственный и последний шанс быть мужчиной. Я им говорю: «Это ваш последний шанс. Это ваша работа, и никто её за вас не сделает». Я им говорю: «Может, вы ни одного дня в жизни честно не поработали, но от этой работы вам не уклониться». Я им говорю: «Я на вас ставлю». Нет, вы даже удивитесь. — Он помолчал.

— Мистер Бадд, — сказал Яша Джонс.

— А?

— Почему вы зовёте его Красавчиком? Того парня.

— А это его имя. Мать ему такое дала. Под этим именем его и судили. И доктор напишет его на бумагах, когда вытащат жареное мясо. Красавчик Раунтри. — Мистер Бадд оглянулся на коридор. — Поглядите. Вон идёт священник. Брат Пинкни. Негритянский священник. Может, сегодня он его расколет.

А потом, когда подошёл надзиратель, чтобы отпереть дверь, он сказал: «Вот и Суки» — и шагнул в комнату.

Мистер Бадд нагнулся и похлопал стул по спинке.

— Вот она тут ждёт, широко распахнув объятия. Ждёт и готова принять любого, кто бы ни пришёл! Приветит всех без разбору. Укатает насмерть. Девка в самом соку. Так тряхнёт, как тебе ещё никогда не доводилось. Один раунд с Суки — и другой встряски уже не захочешь.

Мистер Бадд легко повернулся на резиновых подошвах и присел в кресло.

— Входишь отсюда, — показал он, мотнув головой в сторону притворённой двери. — Садишься. Покойно откидываешься назад. — Он откинулся назад. — Кладёшь руки на подлокотники. — Он изобразил, как это делается, положив локти на ремни. — Ноги ставишь прямо. — Он поставил ноги рядышком на пол. Там были электроды. — Голову держишь неподвижно, и на тебя накидывают чёрный колпак. Я их заказываю швейной мастерской нарочно для этого дела. — Он поправил воображаемый колпак. — Сверху надвигают большой кожаный шлем, где проходит ток, — и готово, в путь-дорогу. Суки уже истомилась. Так и брызжет соком, стонет от нетерпения.

Он посидел, забывшись, словно кругом никого не было, посмотрел вниз на своё тело в кресле. Потом поднял голову, и его бледно-серые глаза поглядели на них с холодным вызовом.

— А вы знаете, кто я? — спросил он.

Они молчали.

— Я — палач этого штата. Тот, кто включает ток.

Он поднял с подлокотника правую руку, она лежала на ремнях. Он стал разглядывать свою ладонь, словно она неожиданно его чем-то заинтересовала. Потом поднял её, чтобы и другие могли получше её разглядеть.

— Вот она включала рубильник. Столько раз, что и счёт уже потеряла. — Интерес к руке пропал, он снова перевёл взгляд на спутников. — Двадцать пять долларов зараз, — сказал он. — Та же цена, что и до войны, несмотря на инфляцию и прочее. Эх, — вздохнул он, — раньше на двадцать пять долларов можно было что-то купить. Устроить вечеринку, заарканить девушку. Чёрт возьми! — засмеялся он. — Да за двадцать пять долларов можно было заарканить хоть полдюжины! До инфляции. — Он посидел ещё на стуле, потом резко встал и наклонился к Бреду. — А ну-ка сядьте сюда, — приказал он.

Бред посмотрел на это кирпично-красное лицо, на эти льдисто-серые глаза, глядевшие на него с внезапным вызовом, потом перевёл взгляд вниз, на прозаическое, сальное, пропитанное потом сиденье из дерева, кожи и металла, стоявшее в маленькой, унылой в своей чистоте комнате. Он представил себе: вот ты входишь в эту дверцу и не можешь поверить, что это — всё, что эта обыденность, унылая обыденность допотопного зубоврачебного кресла, которому место только в лавке старьёвщика, это — всё. Он представил себе, как в ту минуту тебя захлёстывает ощущение утраты, непоправимого унижения. Неужели это — всё? Неужели вся наша жизнь и смерть так нелепы?

Он сел на стул.

И тут он вдруг вспомнил унылую, нелепую контору, похожую на контору беглого, вылетевшего в трубу торговца недвижимостью, где он когда-то завербовался в Испанию.

Мистер Бадд склонился над ним.

— Послушайте, — произнёс он своим скрипучим шёпотом.

— Что? — спросил Бред.

— Вспомните, что вы сделали в жизни самого плохого, — прошептал тот и, заглянув Бреду в лицо, разразился раскатистым хохотом.

Когда мистер Бадд отсмеялся, он хлопнул Бреда по плечу и обернулся к Яше Джонсу.

— Это я так шучу, — сказал он. — Люблю сыграть с людьми такую шутку. Господи, видели бы вы, какие у них бывают лица! Как-то раз один даже описался на стуле, ей-Богу!

Он обернулся к Бреду, который уже стоял, глядя на стул, и снова по-братски похлопал его по плечу.

— Шут вас возьми, — сказал он, — вы-то не описались.

— Мистер Бадд, — сказал Яша Джонс. — Я бы тоже хотел посидеть в этом кресле.

— Пожалуйста. Суки, она любит всех без разбору. Она вас дожидается.

Яша Джонс сел, устроился поудобнее.

— Я бы избавил вас от необходимости меня стричь, — сказал он и улыбнулся, улыбнулся простодушно, без всякого ехидства.

— Угу, — кивнул мистер Бадд, глядя на его лысину.

Яша Джонс продолжал ему улыбаться.

— А мне вы не зададите вашего вопроса?

Бред, не сводя глаз с узкого загорелого лица, которое улыбалось под тенью тяжёлого колпака из кожи и металла, думал о том, какой самый дурной поступок мог бы совершить этот человек. Он знал, почему об этом раздумывает, — ведь когда он сам там сидел и услышал этот вопрос, он не мог ничего придумать, ровным счётом ничего. Он не описался. Но придумать ничего не мог.

Глава тринадцатая

— Не та, сказал Бред и выпрямился, осмотрев очередную надгробную плиту, густо заросшую сорняками и можжевельником.

Яша Джонс молчал. Он смотрел вдаль, вверх, на башню тюрьмы, откуда они недавно пришли. Взгляд его был прикован к юго-западной башне.

— Надеюсь, вы не будете возражать, если мы тут побродим?

— Я ведь и приехал, чтобы увидеть Фидлерсборо. — сказал Яша Джонс.

— Старый Изя Гольдфарб и есть Фидлерсборо. Даже за десять тысяч миль отсюда стоило мне закрыть глаза и произнести «Фидлерсборо», как передо мной возникал старик Гольдфарб. Я словно воочию видел, как он сидит перед своей лавкой, откинувшись на спинку плетёного стула, и смотрит через реку на заходящее солнце. Не знаю, почему именно он Фидлерсборо, но это так. — Он помолчал. — Нет, знаю почему. Он научил меня видеть Фидлерсборо.

Бред снял шляпу, вынул платок и отёр лоб. Было не по сезону жарко. Где-то в зелёных зарослях затрещал кузнечик, потом смолк. Бред посмотрела на реку.

— Знаете… — сказал он, — знаете что…

Он замолчал.

— Что?

— Старый Гольдфарб был одинок, — сказал Бред. — Никто ничего о нём не знал. Ни откуда он, ровно ничего, и…

Яша Джонс тихо забормотал:

— Ага, — перебил его Бред. — Точно. — Он был Фидлерсборо и в то же время не Фидлерсборо. Он был не-Фидлерсборо и анти-Фидлерсборо. Я вот что хочу сказать: он был сам по себе. Сидит, бывало, один как перст и смотрит, куда заходит солнце. Но одиночества не чувствовал. Он был цельный. Один, но не одинокий.