Жизнь на старой римской дороге

«Откуда взялось море в нашем городе?» — удивился я.

Вглядевшись внимательно, я увидел, что волны неподвижны, — это была лишь декорация, нарисованный пейзаж.

Темно-красные портьеры в глубине гостиной раздвинулись, вошла старая, очень просто одетая дама с бледным, восковым лицом. Море за окном заставило меня на минуту подумать, что вошедшая — тоже часть декорации, настолько неподвижны были все ее черты, Но женщина заговорила:

— Вы пришли за коврами?

— Да, мадам, — ответил я вставая.

— Идемте, я покажу их.

Я последовал за ней. Она ввела меня в библиотеку, показала ковры и попросила вычистить.

— Хорошо, — ответил я машинально: внимание мое приковали книжные полки. Здесь была собрана, казалось, вся мировая литература; книги в позолоченных переплетах, подобранные в определенном порядке. Так, все произведении классической греческой литературы стояли вдоль восточной стены зала, в голубых, как небо Греции, переплетах.

Впервые в жизни я позавидовал богачам. Книги — мечта моей жизни. «А что, если попросить разрешения полистать хоть одну из них?» — подумал я. Но хозяйки уже не было.

Я вышел вслед за ней и отправился за машиной для перевозки ковров.

Я твердо решил: как только вернусь, попрошу разрешения хотя бы заглянуть в большой том «Божественной комедии» Данте, на котором крупными буквами было написано «Королевское издание». Я давно слышал, что существует уникальное издание «Божественной комедии».

«Несомненно, это то самое издание», — подумал я.

Когда я вторично оказался в особняке мистера Финклстайна, меня, как прежде, встретила красивая служанка.

— Как у вас тихо, — сказал я ей, чтобы завязать разговор.

— Да, тихо и очень скучно, — ответила она.

— Скучно? Что вы, здесь так уютно.

— В этом огромном доме живут только мадам и ее муж, мистер Финклстайн, больше никого. И работы здесь очень мало. В мои обязанности входит встречать и провожать гостей. В доме нет кухни, обед нам привозят готовый. Иногда мне кажется, что лучше остаться без работы, но быть среди людей.

— А вы читайте, — сказал я, — читайте. Вот если бы у меня было время и столько книг!..

— Да, я так и делаю, — сказала служанка. — Я только что закончила последний том из серии синих книжек, хотите взглянуть?

— Синие книжки, о нет! — ответил я и взял ее за руку. Девушка не отняла ее.

— У меня к вам просьба.

— Я охотно ее исполню. — На ее лице появилась радостная улыбка.

— Подождите немного, я соберу ковры и тогда осмелюсь высказать вам свою просьбу.

Когда негр уложил ковры в машину, я вернулся к служанке.

— Милая леди, — сказал я, — позвольте мне посмотреть «Божественную комедию».

Служанка сперва удивленно посмотрела на меня, а потом громко рассмеялась.

— Пожалуйста, прошу вас.

Не обращая внимания на нее, я быстро снял с полки «королевский» том. Он был очень легок. Я хотел раскрыть его, но не мог. Служанка продолжала хохотать.

В бешенстве я швырнул «Данте» на пол.

— Все эти книги склеены из картона, — сказала она, — лучше возьмите у меня почитать «синюю книжку».

— Спасибо, — ответил я и пошел к выходу.

В коридоре еще слышался смех девушки.

3. Назад, в страшный город

Наш теплоход стоит на Шербургском рейде далеко от берега. Ночью, когда густые и мрачные тени ложатся на поверхность воды, теплоход светится, как огромный костер во мраке пустыни.

В декабре океан грозен: то он рыча перекатывает громадные волны, то со стоном швыряет их в ночную бездну. Его могучий рев ошеломительно ритмичен. Это — песнь океана. Вот убрали трап, подняли шлюпки, которые белыми птицами уселись на борту корабля. Начинает скрипеть лебедка — поднимают якоря. Море за кормой пенится. Корабль, сверкающий множеством огней, плавно скользит по волнам.

Океан беснуется за бортом, а в ресторане спокойно ужинают. Однако волнение усиливается, и пассажиры, не выдержав качки, один за другим покидают столы.

Я спустился в каюту, где, кроме меня, было еще трое пассажиров. Мои соседи лежали на своих узких койках, отдыхали. Один из них немигающими глазами смотрел в иллюминатор.

«Это либо грек, либо армянин», — подумал я и заговорил с ним по-английски, незнакомец ответил мне тоже по-английски, но произношение было нечистое.

«Грек», — решил я.

— Скажите, а турецкий вы знаете?

— Знаю, но говорить не хочу, — сердито ответил он.

Я промолчал. «До чего нетерпимы стали греки, — думал я. — Чего они хотят, чего добиваются, откуда взялось у них это высокомерие?»

— Может быть, вы думаете, мне приятней говорить по-гречески? — прервав молчание, обратился он ко мне.

— Право, не знаю.

— Нет, приятель, нет. В крайнем случае, я буду говорить по-турецки, но по-гречески — никогда.

Моему собеседнику на вид лет пятьдесят. У него обгоревшие ресницы и следы ожогов на лице, изборожденном морщинами, как вспаханное поле.

Лицо и особенно руки его были в рубцах и мозолях, и весь его облик казался олицетворением тяжких мук. Вероятно, поэтому сразу он производил впечатление очень доброго человека, хоть и говорил резко. Когда мой собеседник поднялся и стал расхаживать по каюте, я заметил, что он сильно горбится. Казалось, его пригнула тяжелая ноша к земле.

— Да, по-гречески я никогда не стану говорить, — повторил он.

Я удивленно, посмотрел на него.

— Лучше всего вообще ни на каком языке не говорить, — отозвался другой пассажир, лежавший на верхней койке.

— Да, уж лучше совсем не говорить, чтобы случайно не вырвалось какое-нибудь греческое слово, — с раздражением ответил первый.

— Но известно ли вам, что во всех европейских языках много греческих слов, — примирительно сказал я, желая как-то успокоить своего попутчика.

— Пропади они пропадом все эти языки, и английский, и все другие, — рассердился грек и, прикурив, бросил на пол обгоревшую спичку.

— Оставьте в покое мой язык! — внезапно вмешался в спор четвертый пассажир.

Судя по всему, это был англичанин, и поэтому казалось странным, что его тронул столь незначительный спор.

Как бы то ни было, через час мы играли в карты и мирно беседовали.

Человек со следами ожогов на лице оказался действительно греком, его звали Продоболос, но он слегка заикался и произнес свою фамилию «Продобоболос». Так мы и стали его называть. Второй пассажир был тоже греком, его звали Балтачис, а третий — тот, которого я принял за англичанина, — оказался ирландцем. Фамилия его была Бремер.

В разгар игры Бремер вдруг взглянул на часы, извинился и стал куда-то поспешно собираться.

— Я скоро вернусь, пойду только накормлю своих дам, — сказал он.

Балтачис остановил его:

— Пожалуй, я тоже пойду взгляну на них.

— Хорошо, пойдемте, — согласился ирландец, и они вместе вышли из каюты.

Я и Продобоболос удивленно переглянулись.

— Любопытно, что это за дамы? — спросил я.

— Кто его знает, возможно, он везет из Европы проституток: в Америке француженки нынче в моде. А такие мошенники не брезгают никакими средствами, чтобы делать деньги.

Я не успел прийти в себя от удивления, как Бремер и Балтачис уже вернулись в каюту.

— Они очаровательны, — сказал Балтачис, усаживаясь на свое место, — где вы их отыскали?

— Во Франции, — ответил Бремер. — Они очень дорого стоят, — не знаю, повезет ли мне с ними в Америке. Слишком уж разорительны расходы.

— Продолжим игру, — предложил Балтачис.

Я молча наблюдал за Продобоболосом. Его распирало от возмущения. Наконец он взорвался:

— Я отказываюсь играть с торговцами живым товаром! Утром же попрошу капитана перевести меня в другую каюту.

— В чем дело? — удивился Балтачис.

— Это же гнусно — наживать деньги на торговле женщинами. Я не желаю находиться рядом с человеком, который занимается такими грязными делами, — горячился Продобоболос.