Трезвенник

Випер покраснел и набычился. Чтобы не дать разгореться искре, я быстро сказал:

— Борис, ты не прав. Отнюдь не жанр и не объем определяют место в поэзии. Сошлюсь на нашего Мельхиорова. Его поэтическое наследие и вовсе состоит из двух строк, но это не умаляет их ценности. Однажды после четвертой рюмки он сообщил их мне между делом. И что же? Я их запомнил навек. Послушайте, что сотворил наш учитель: «Как хорошо сбежать от мира В мистический уют сортира». Лучшего я не читал в своей жизни. И тем не менее, милый Саня, стоит прислушаться и к Богушевичу. В твои годы пора подумать об эпосе.

Випер небрежно пожал плечами.

— Не делай этих телодвижений, — сказал я мягко, — это серьезно. Если б я так владел стихом, я создал бы что-нибудь гармоническое. Могу подарить тебе сюжет о некоем страннике Данииле. Кто-то мне о нем рассказал, а кто, не помню, не в этом суть. В самом начале этого века, когда повеяло керосином и появились песни о птичках — о буревестнике и о соколе, — он упаковал свои вещи, выехал из пределов отечества и весь свой срок на земле пространствовал. Причем не из любви к путешествиям. Просто-напросто ему не везло. Стоило ему где-то устроиться, там почему-то вдруг начинался подъем общественного сознания. При первых же признаках энтузиазма он сразу укладывал чемоданы. Ты только подумай, какого героя дарю я твоему вдохновению! Сменил биографию на географию. Всю жизнь хотел убежать от века, а век все время его догонял. Эпос двадцатого столетия. Название «Даниилиада».

Випер скептически усмехнулся. Богушевич высокомерно сказал:

— Есть другое название. «Гимн дезертиру».

Я возразил:

— Мое — величественней. К тому же, когда человек дезертирует из лагеря или из психушки, можно назвать его по-другому.

— Я собрал чемоданы, вернулся сюда «при первых признаках энтузиазма», — сказал Богушевич, — как раз для того, чтобы покончить с психушкой и лагерем.

— Борис, — поспешно сказала Арина, — Белан не хотел тебя уязвить.

Я подтвердил:

— Наоборот. Я восхищаюсь его отвагой.

— Знаю я, как ты мной восхищаешься, — непримиримо сказал Богушевич. — Но я должен делать и буду делать то, что считаю необходимым. Нужно, чтобы те самые люди, которых принято называть населением, начали бы и правильно мыслить, и правильно чувствовать.

Я присвистнул.

— Работенка на десять тысяч лет, как выражаются китайцы.

— И все-таки начинать надо снизу.

— Вполне марксистская установка, — я поощрительно кивнул. — Однако лишь в сумасшедшем доме начинают мыть лестницу с нижней ступеньки.

— Я тебя понял, — сказал Борис с весьма драматическим подтекстом.

— Что ты понял? — нервно спросила Арина.

— Он хочет сказать, — возвестил Богушевич, — что вся моя жизнь была бессмысленной.

Я не успел ему возразить. Меня опередила Арина:

— Рена, уберем со стола.

Пока они уносили тарелки, Богушевич медленно закипал. Наконец он осведомился:

— Значит, я чокнутый?

О, Господи! Я безнадежно вздохнул:

— При чем тут личности? Сам понимаешь — перекушали политических блюд, настал благородный период отрыжки. Я уважаю энтузиастов, и все же мне бы хотелось понять: нужно было красавице Вере Фигнер провести четверть века в каменной клетке, чтобы сегодня все либералы оплакивали государя императора и каменную десницу Столыпина?

— Все новые друзья Богушевича! — непримиримо выкрикнул Випер. — Сплошь просвещенные патриоты!

— Нет даже смысла тебе возражать, — презрительно отозвался Борис. — Ты ради красного словца не постыдишься плюнуть в историю.

Випер обиженно засопел и, как обычно, уставился в стену.

Я тихо спросил:

— Когда вы уйметесь? Борис, ты безумствуешь, как двоеперстец. А ты, Санюля, тоже хорош. Веди себя более благодушно. И перестань донимать Богушевича какими-то новыми друзьями. Новых друзей больше не будет. Мы уже старые мудаки. И очень скоро нам всем песец.

Я утомленно прикрыл глаза. Меня вдруг одолела усталость. Сквозь набежавшую дремоту я слушал, как спорят Борис и Саня. Теперь они звонко скрестили копья по поводу Государственной Думы. Я вдруг увидел почти во сне губернский город в начале века, за ужином в либеральном доме собралась местная интеллигенция. А украшение стола — только что избранный депутат. Уже успел побывать в Петербурге, делится свежими новостями, рассказывает о Витте, о Муромцеве и об интригах придворной партии. И все его завороженно слушают, полны надежд и верят в подъем общественной мысли, общественной совести. А где-то в углу и мой Даниил. Он ясновидчески видит их будущее — война мировая, война гражданская, а там и совсем пути разбегаются, кому — эмиграция, кому — лагеря. Аминь. На каком они нынче небе, все эти многомудрые головы, эти визитки и сюртуки? Вот и опять заседает Дума, опять на слуху имена депутатов. А что впереди? Кто его знает? Возможно — кровь, а возможно — мор. Как ведомо, у России — свой путь.

— Согласен, — донесся голос Бориса. — Все верно: размахивают флагами. Старые несчастные люди. Но размахивать вместо флагов жульем — лучше? Достойнее? Только честно.

— А честно играть в популистские игры? — яростно домогался Випер.

Кажется, я и впрямь вздремнул. Вот что значит — лишняя рюмка. Надо помнить: не мое это дело. Пора и домой. Я стал прощаться. Рена меня проводила в прихожую. Она озабоченно сказала:

— Молю Бога, чтобы у них наладилось.

Я вздохнул:

— Мы зовем на помощь Бога, когда и слесаря не дозовешься. Им надо отдохнуть друг от друга.

Я нежно поцеловал ее в щеку. Ну почему это лучшей из нас выпала пиковая дама? Нет, не пойму. Ты, Господи, веси.

Я вышел на улицу. Духота. Я повернул на Большую Садовую. Мысли мои сбивались в кучу, наскакивали одна на другую.

Застолья становятся все тяжелей. А между тем — в первый день августа — ждет непосильное испытание. Отец уже объявил, что намерен отметить мои пятьдесят лет. Сбежать бы от этого торжества куда подальше, но невозможно. Нет, не могу я его обидеть. Он хвор, добивает восьмой десяток, наша разлука не за горами.

Сердце мое заскрипело, заныло и, чтобы унять колючую боль, я стал думать о юбилейном ужине. Будут, естественно, Павел Антонович с Розалией Карловной, сильно пожухшей, будет и еще одна дама. У Веры Антоновны есть приятельница, у приятельницы — племянница Алла, меня все упорнее с нею сводят. Ей около тридцати пяти, выглядит достаточно молодо. Успешно работает супервайзером.

Впервые я серьезно задумался. Свобода становится одиночеством. Похоже, с племянницей можно ужиться. Она не чрезмерно меня раздражает, спокойна, умеет себя держать. Смотрит, как преданная буренушка. Возможно, моя судьба — супервайзер. Очень возможно. Ты, Господи, веси.

Я добрался до Триумфальной площади. Она утратила имя поэта, но памятник по-прежнему высился. Окаменевший трибун смотрел на уважаемых потомков. Всего тридцать лет с небольшим назад здесь декламировал Саня Випер свои зарифмованные призывы. А четырьмя годами раньше мы трое — я, он и Богушевич — спешили в шахматный клуб к Мельхиорову. Тогда еще век был в полной силе. Теперь он отбрасывает копыта. Но ими он многих еще достанет. Не век, а какая-то скотобойня. Попробуй увернись от него.

На углу, перед тем как свернуть направо, я оглянулся на Маяковского. Сколько извел он писчей бумаги, а все же добывал из руды строчки, которые не ржавеют. «Ни тебе аванса, ни пивной. Трезвость».

Шафрановый цвет неба истаивал. Вечер накатывал на столицу. Тверская врубила свои огни. Новый, почти незнакомый город незряче обтекал пешеходов.