Гертруда

Однако, когда я вернулся, я застал его улыбающимся, в хорошем настроении.

— Я просто недоспал, — весело сказал он. — Теперь я опять вполне бодр. А ты мне что-нибудь сыграешь, идет? Прелюдию, если можно.

Обрадованный и удивленный тем, что он так скоро переменился, я исполнил его желание, а потом он болтал, как раньше, с иронией и легким скептицизмом, дав волю прихотливой игре настроения, и опять совершенно покорил мое сердце. Мне вспомнилось первое время нашей дружбы, а когда вечером мы выходили из дома, я невольно оглянулся и спросил:

— Ты больше не держишь собак?

— Нет. Гертруда их не любила.

В театр мы ехали молча. Я поздоровался с капельмейстером и сел на указанное мне место. И вот я опять слушал хорошо знакомую музыку, только все было по-другому, не так, как в прошлый раз. Я один сидел в своей ложе, Гертруда была далеко, и человек, который там, внизу, играл и пел, был тоже другим. Он пел со страстью и силой, публика, видимо, полюбила его в этой роли и с самого начала увлеченно следила за ним. Мне же его пыл казался преувеличенным, а голос слишком громким, почти грубым. В первом антракте я спустился вниз и зашел к нему. Он опять сидел в своей тесной уборной и пил шампанское, и в те минуты, когда мы с ним перекинулись несколькими словами, глаза у него блуждали, как у пьяного. Потом, пока Муот переодевался, я разыскал капельмейстера.

— Скажите, пожалуйста, — спросил я его, — что, Муот болен? Мне кажется, он держится на ногах благодаря шампанскому. Знаете, ведь он мой друг.

Капельмейстер с сомнением посмотрел на меня.

— Болен ли он, я не знаю. Но что он губит себя, это ясно. Бывало, он выходил на сцену почти пьяный, а если не выпьет, то плохо играет и скверно поет. Он и раньше перед выходом всегда выпивал бокал шампанского, а теперь ему нужно не меньше бутылки. Если вы хотите дать ему совет… но тут мало что можно сделать. Муот сознательно губит себя.

Муот зашел за мной, и мы поужинали в ближайшем ресторане. Он опять был такой же, как днем, — утомленный и замкнутый, пил без меры темное красное вино, так как иначе не мог спать, и, судя по его виду, хотел во что бы то ни стало забыть, что на свете существует что-то еще, кроме его усталости и желания спать.

По пути домой, в карете, он на миг проснулся, засмеялся, глядя на меня, и воскликнул:

— Старина, если меня не станет, можешь засолить свою оперу — кроме меня, эту партию не споет никто.

На другой день он встал поздно, ходил усталый и расслабленный, с неуверенным взглядом и серым лицом. После завтрака я взял его в оборот и принялся увещевать.

— Ты губишь себя, — сказал я удрученно и мрачно. — Взбадриваешь себя шампанским, а потом, естественно, вынужден за это расплачиваться. Я могу себе представить, почему ты это делаешь, и не сказал бы ни слова против, если бы у тебя не было жены. — Ради нее ты обязан внешне и внутренне держаться безупречно и стойко.

— Вот как? — Он слабо улыбнулся, казалось, моя горячность его забавляет. — А что она обязана делать ради меня? Разве она держится стойко? Сидит у папы и оставляет меня одного. Почему я должен взять себя в руки, а она нет? Люди ведь уже знают, что между нами все кончено, и ты это знаешь тоже. И я еще должен петь и паясничать перед публикой, а это не рождается из той пустоты и того отвращения, какое я питаю ко всему, и больше всего к искусству.

— И все-таки ты должен попробовать по-другому, Муот! Если бы ты хоть был от этого счастлив! Но ведь тебе паршиво. Если петь тебе не под силу, возьми отпуск, ведь деньги, какие ты получаешь за пение, тебе не так уж и нужны. Поезжай в горы, или к морю, или куда-нибудь еще, поправь здоровье! И брось пить, это глупо! Не только глупо, но и трусливо, сам знаешь.

Он только улыбнулся.

— Ладно, — холодно сказал он. — А вот ты пойди и станцуй вальс! Тебе это будет полезно, поверь! Не думай все время о своей дурацкой ноге, это одно воображение!

— Да перестань, — раздраженно воскликнул я. — Ты прекрасно знаешь, что это совсем другое. Я бы с удовольствием танцевал, если бы мог, но я не могу. А ты прекрасно можешь взять себя в руки и вести себя разумней. Пить надо бросить во что бы то ни стало!

— Во что бы то ни стало! Дорогой Кун, ну как тут не смеяться! Я точно так же не могу стать другим и бросить пить, как ты не можешь танцевать. Я не могу отказаться от того, что худо-бедно поддерживает во мне жизнь и на строение, понимаешь? Пьяницы, бывает, исправляются, когда находят у Армии спасения или где-то еще нечто такое, что дает им более полное и надежное удовлетворение. И у меня было нечто такое — женщины. Но я не могу сходиться с другими женщинами с тех пор, как Гертруда была моей и бросила меня, так что…

— Она тебя не бросила! Она вернется. Она просто больна.

— Это ты так думаешь, и она сама тоже, я знаю. Но она не вернется. Когда кораблю суждено потонуть, его первыми покидают крысы. Наверно, они тоже не знают, что корабль идет ко дну. Только чувствуют, как их охватывает дикий ужас, и бегут прочь, конечно, с благим намерением скоро вернуться.

— Ах, перестань! Ты уже не раз отчаивался в жизни, однако все опять налаживалось.

— Верно. Налаживалось, потому что я находил утешение или забывался. Один раз это была женщина, иной раз — добрый друг, да ведь и ты уже оказывал мне такую услугу! А иной раз — музыка или аплодисменты в театре. Ну а теперь эти вещи мне никакой радости не доставляют, потому я и пью. Я не могу петь, не выпив предварительно один-два бокала, но я не могу также думать, и говорить, и жить, и сносно чувствовать себя, не выпив предварительно один-два бокала. А теперь короче — кончай свои проповеди, хоть они тебе и к лицу. Со мной это однажды уже было, лет этак двенадцать тому назад. Тогда мне тоже один человек непрестанно читал проповеди из-за одной девчонки, а был это, между прочим, мой лучший друг…

— И что же?

— А то, что он меня допек, и я вышвырнул его вон, с тех пор у меня долгое время вообще не было друга, пока не явился ты.

— Намек понятен.

— Не правда ли? — мягко сказал он. — Так что выбирай. Но я хочу тебе сказать, некрасиво будет, если и ты еще от меня сбежишь. Я тебя люблю, старина, и я кое-что придумал, чтобы ты тоже получил удовольствие.

— Вот как. И что же это?

— Смотри, ты ведь любишь мою жену, по крайней мере любил, я тоже ее люблю, даже очень. Так давай сегодня вечером устроим праздник в ее честь — только для тебя и для меня. Дело в том, что есть повод. Я заказал ее портрет, весной ей все время надо было ходить к художнику, я тоже там часто присутствовал. Потом она уехала, портрет был почти готов. Художник хотел, чтобы она еще раз ему позировала, но теперь мне надоело ждать, и я потребовал у него портрет, какой ни есть. Это было неделю назад, теперь картина вставлена в раму, и вчера ее привезли сюда. Я бы тебе сразу показал, но лучше сделать это торжественно. Честное слово, без нескольких бутылок шампанского толку не будет, иначе откуда у меня возьмется хорошее настроение? Ты не против?

Я чувствовал скрытую за его шутками растроганность, даже слезы, и весело согласился, хотя на душе у меня было муторно. Мы начали готовиться к празднику в честь женщины, которая, казалось ему, была окончательно потеряна для него, как она действительно была потеряна для меня.

— Можешь ты вспомнить, какие цветы она любит? — спросил он. — Я ничего не смыслю в цветах и не знаю, как они называются. У нее всегда были такие белые и желтые и еще красные. Не помнишь?

— Да, некоторые я помню. А что?

— Тебе придется их купить. Вели подать карету, мне все равно тоже надо в город. Мы все сделаем так, как будто бы она здесь.

Ему приходило в голову еще многое другое, из чего я понял, как глубоко и неотступно думал он о Гертруде. Мне было приятно и больно это замечать. Ради нее он больше не держал собак и жил в одиночестве, он, человек, который раньше не мог долго обходиться без женщин. Он заказал ее портрет, он велел мне купить ее любимые цветы! Впечатление было, будто он снимает маску и я вижу, что под жесткими себялюбивыми чертами спрятано детское лицо.