Томми и Кgrad

Томми произнесла это со страхом в голосе. Питер почувствовал, как дрожат ее маленькие руки на его плечах.

— Помогаешь ли ты? Господи, да ты трудишься как негр... то есть как должен был бы работать негр, хотя он так не считает. Никто, сколько бы мы ему ни платили, и вполовину так не работает, как ты. Мне бы не хотелось, юная леди, сверх надобности кружить тебе голову, но все же я скажу: у тебя есть способности. Кто его знает, может, даже талант.

Питер почувствовал, как маленькие руки сдавили ему плечо.

— Я очень хочу, чтобы наш журнал имел успех. Потому-то я и бренчу на пианино, чтобы ублажить Клодда. Разве это надувательство?

— Боюсь, что да. Но надувательство — тот благодатный смазочный материал, который побуждает весь жизненный водоворот крутиться более плавно. Все же перебарщивать нельзя, надо капать им потихоньку. Но скажи, единственное ли это надувательство с твоей стороны, Томми? — Сейчас голос Питера звучал со страхом. — Может, ты считаешь, что он лучше тебя понимает... что способен сделать большее для тебя?

— Ты хочешь, чтоб я полностью призналась, как отношусь к тебе? Нет уж, я буду выдавать тебе это понемногу, тебе это вредно слышать часто. В данном случае тебе это может вскружить голову.

— Я ревную, Томми. Я ревную тебя ко всякому, кто к тебе приближается. В старости жизнь для нас превращается в трагедию. Мы, старики, понимаем, что настанет день, и молодежь покинет родное гнездо, и мы останемся одни, притихшие, смешные птицы средь облетевших листьев и голых ветвей. Когда у тебя будут свои дети, ты поймешь. Этот глупый разговор о замужестве! Мужчине-отцу слушать это больнее, чем женщине-матери! Мать продолжает жить в своем ребенке, отец же лишается всего, что имел.

— Послушай, папа, вспомни, сколько мне лет! К чему эти преждевременные разговоры.

— Он появится, твой жених, девочка!

— Ну да, — ответила Томми, — надеюсь, что он появится. Только не скоро еще... ну, конечно, еще очень не скоро. Ну не надо так! А то мне становится страшно.

— Тебе? Отчего же тебе страшно?

— Мне больно. Я становлюсь трусихой. Да, я хочу, чтобы это пришло. Я хочу почувствовать, что такое жизнь, испить чашу до дна, оценить ее содержимое. Это говорит во мне мальчишка. Я всегда была немножко мальчишкой. В то же время, когда верх берет женское начало, все сжимается во мне в предчувствии будущих тяжелых испытаний.

— Томми, ты говоришь так, будто любовь — что-то ужасное.

— В ней есть всякое, папа, я чувствую это. В ней, как в капле, собрана вся жизнь. Это меня и пугает.

Его дитя стояло перед ним, закрыв лицо руками. Старый Питер, никогда не умевший лгать, молчал, не зная, чем ее утешить. Но вот исчезло темное облачко, и снова на него взглянули смеющиеся глазки Томми.

— Скажи-ка, папа, нет ли у тебя каких-нибудь дел, я имею в виду вне редакции?

— Хочешь от меня отделаться?

— Видишь ли, для того, чтобы добиться результата, мне ничего не остается, как играть и играть. Необходимо много и упорно заниматься.

— Пожалуй, я смогу проглядеть написанную мной статью на набережной, — сказал Питер.

— По крайней мере, в одном вы все должны быть мне благодарны, — сказала с улыбкой Томми, усаживаясь за пианино. — Разве я не вынуждаю вас проводить больше времени на свежем воздухе?

Оставшись одна, Томми со свойственным ей рвением и старательностью принялась за свои упражнения. Вступив в единоборство с нелегкими гаммами, Томми все ниже и ниже склонялась к развернутым перед ней «Этюдам» Черни. Подняв голову, чтобы перевернуть страницу, Томми к своему изумлению, увидела перед глазами незнакомца. Глаза у него были карие, а выражение лица добродушное. Золотившиеся в солнечном свете пушистые усы и короткая бородка клинышком, однако, не скрывали красивый рот, в уголках которого притаилась улыбка.

— Прошу прощения, — сказал незнакомец, — я стучал трижды. Возможно, вы не слышали.

— Да, не слышала! — призналась Томми, прикрывая «Этюды» Черни и вставая, при этом ее подбородок устремился так высоко, что каждый, кто был знаком с движением ее нрава, счел бы уместным скрыться с глаз долой.

— Скажите, это редакция журнала «Хорошее настроение», не так ли? — осведомился незнакомец

— Именно так.

— Могу ли я видеть редактора?

— Он вышел.

— А помощника редактора? — рискнул незнакомец.

— Помощник редактора — я!

Незнакомец в изумлении поднял брови, в то время как Томми, наоборот, потупилась.

— Не будете ли вы добры посмотреть вот это? — Незнакомец вынул из кармана и протянул Томми свернутую рукопись. — Она не займет у вас много времени. Конечно, я мог бы отправить ее по почте, но мне уже так надоело отправлять рукописи почтой.

В манере незнакомца было что-то одновременно и от дерзости, полной достоинства, и от застенчивости, не лишенной трогательности. Его взгляд то бросал вызов, то умолял. Томми протянула руку, взяла рукопись и удалилась вместе с нею за надежный бастион, то бишь огромный редакторский письменный стол, с одного фланга прикрываемый ширмой, а с другого — громадным вращающимся книжным шкафом и являвший в узкой комнате вид неприступной крепости. Незнакомец остался стоять.

— Что ж, неплохо, — похвалила помощник редактора. — Возможно, опубликовать стоит, но платить не будем.

— Как, даже и... и символически? Ведь я же не дилетант какой-нибудь!

Томми поджала губы.

— Стихи в издательском деле неходкий товар. За бесплатно можно раздобыть сколько угодно всяких стихов.

— Ну хотя бы полкроны? — взмолился незнакомец.

Томми кинула беглый взгляд через стол, и только тогда впервые смогла оглядеть его с ног до головы. На посетителе было длинное, поношенное коричневое пальто — собственно, длинным оно бы оказалось на мужчине обычного роста, тогда как незнакомец был необыкновенно высок, и подобное пальто на нем выглядело до смешного коротким, едва доходя ему до колен. Вокруг шеи был аккуратно обмотан и засунут глубоко под сюртук голубой шелковый шарф, так что, не видя рубашки с воротничком, есть ли она на нем в действительности, сказать было невозможно. Из рукавов торчали синие от холода руки. Вместе с тем черный сюртук и жилет, а также серые французские панталоны были, бесспорно, сшиты первоклассным портным и сидели на нем идеально. Шляпа, которую он положил на стол, отдавала восхитительным блеском, а ручку шелкового зонта венчала позолоченная голова орла с двумя рубинами вместо глаз.

— Можете оставить рукопись, если вам угодно, — предложила Томми. — Я поговорю насчет нее с редактором, когда он вернется.

— Не забудете? — не отставал незнакомец.

— Нет, — ответила Томми. — Я не забуду.

Сама того не осознавая, она не сводила с незнакомца глаз, незаметно вернулась старая привычка пристально и критически осматривать собеседника.

— Премного вам благодарен, — сказал незнакомец. — Завтра я снова зайду.

Попятившись к двери, он наконец вышел.

Томми сидела, закрыв лицо ладонями. «Этюды» Черни были позабыты.

— Заходил кто-нибудь? — осведомился Питер Хоуп.

— Нет, — сказала Томми. — Хотя... так, один человек. Оставил вот это... по-моему, неплохо.

— Старая песня, — заметил Питер, разворачивая рукопись. — Мы все начинали со стихов. Затем принимались писать романы — на поэзии не заработаешь. Теперь пишем заметки: «Как сделать брак счастливым», «Как следует воспитывать девочек». Вот и проходит жизнь. Так что по поводу этой рукописи?

— А, обычное дело! — сказала Томми. — Он хочет за нее полкроны.

— Вот бедняга! Дадим ему полкроны.

— Это не деловой подход! — проворчала Томми.

— Ну, как сказать, — заметил Питер. — Поместим это в рубрике «Телеграммы».

На другой день незнакомец явился рано утром, забрал свои полкроны и оставил очередную рукопись — на сей раз очерк. Кроме того, он оставил свой зонтик с золоченой ручкой, прихватив вместо него старый дешевый зонт Клодда, который держал его здесь на случай крайне ненастной погоды. Питер счел, что очерк неплох.