Самопознание Дзено

Гуидо был в восторге от этой идеи, показавшейся ему психологическим откровением. Он принялся анализировать ее так и эдак, как всегда анализировал всякую ерунду, и загорелся желанием поскорее проверить ее на практике. Правда, он делал одну оговорку: а что, если мои пожелания увеличивают возможность несчастья? Ада смеялась вместе с ним и даже бросила на меня восхищенный взгляд. И я, глупец эдакий, почувствовал огромное удовлетворение: я, видите ли, понял, что ошибался, когда думал, будто не смогу ее простить! И то, что это оказалось не так, было для меня большим утешением.

Все много смеялись и вообще вели себя как добрые старые приятели. На какой-то момент я остался в углу гостиной один на один с тетей Розиной, которая все еще продолжала говорить о столике. Довольно полная, она неподвижно сидела в своем кресле, не глядя в мою сторону. Я дал понять окружающим, что погибаю от скуки в ее обществе. Поглядывая на нас издали, все посмеивались незаметно для тети Розины.

Желая еще больше развеселить всю компанию, я вдруг перебил ее:

— А знаете, вы очень поправились, я нахожу даже, что вы помолодели!

Вот было бы смеху, если б она рассердилась! Но она не только не рассердилась, но явно была очень довольна и сказала, что действительно недавно болела, но теперь совсем поправилась. Я был так поражен этим ответом, что лицо у меня, наверное, сделалось довольно забавным: в результате публику я все-таки развеселил, как и собирался. Несколько позже загадка разъяснилась, оказалось, что это была не тетя Розина, а тетя Мария, сестра синьоры Мальфенти. Таким образом, одной причиной для дурного настроения у меня стало меньше; но, увы, это была не самая главная причина!

Наконец настал момент, когда Гуидо попросил скрипку. На этот раз он решил обойтись без аккомпанемента, исполнив «Чакону» Баха. Ада протянула ему скрипку с благодарной улыбкой. Но он на нее даже не взглянул: он глядел только на скрипку, словно хотел забыть обо всех и остаться наедине с нею и своим вдохновением. Затем он стал посреди гостиной, повернувшись спиной к доброй половине нашего немногочисленного общества, настроил скрипку, легонько проведя по струнам смычком, и взял несколько арпеджио. Потом, оторвавшись, он с улыбкой обратился к нам:

— Это, конечно, самонадеянно с моей стороны, если учесть, что я не дотрагивался до инструмента с той поры, когда играл у вас в последний раз.

Ах, шарлатан! Он стоял спиной даже к Аде. Я взглянул на нее с беспокойством: не обиделась ли? Но, судя по всему, нет. Облокотившись о стол и опершись подбородком на руку, она приготовилась слушать.

И вот прямо передо мной вырос великий Бах собственной персоной. Никогда — ни до, ни после этого — не доводилось мне так глубоко прочувствовать всю красоту этой музыки, которая, казалось, так и родилась из этих четырех струн, как микеланджеловский ангел — из одной мраморной глыбы. Для меня было новым мое душевное состояние, заставлявшее восторженно глядеть вверх, словно я видел там что-то небывалое. Правда, я сопротивлялся, стараясь отстранить от себя эту музыку. Я не переставая твердил себе: «Берегись! Скрипка — это сирена! Для того чтобы заставить тебя плакать, тому, кто держит ее в руках, вовсе не обязательно иметь сердце героя». Но музыка все наступала и в конце концов взяла меня в плен. Мне казалось, что она, сострадая, рассказывает о моей боли и моих мучениях, смягчая их ласковой улыбкой. Но ведь это Гуидо говорил ее голосом! И я старался вырваться из-под ее власти. «Для того чтобы так играть, — говорил я себе, — нужно иметь только чувство ритма, твердую руку и способность к подражанию; всего этого у меня нет, но это еще вовсе не признак неполноценности, это просто моя беда».

Я сопротивлялся, но Бах наступал, неумолимый как судьба. Он страстно пел в верхах и вдруг спускался вниз в поисках бассо остинато, и, хотя слух и сердце уже предчувствовали этот переход, он поражал, так как совершался как раз там, где надо: мгновением позже и фраза рассеялась бы, резонанс не поспел бы за ней, мгновением раньше и звуки баса противопоставились бы мелодии и заглушили ее. С Гуидо этого случиться не могло: руки у него не дрожали, даже когда он приступал к Баху, и как раз в этом-то и состоит настоящая неполноценность. Сейчас, когда я это пишу, я располагаю уже множеством доказательств его неполноценности. Но меня вовсе не радует то, что я так точно угадал это еще тогда. Тогда я был одержим ненавистью, и даже музыка, в которой я узнавал собственную душу, не могла меня смягчить. Потом пришло будничное, каждодневное существование и упразднило эту ненависть, не встретив с моей стороны ни малейшего сопротивления. Обычная вещь! Будничная жизнь еще и не на то способна! Худо было бы гениям, если б они об этом знали!

Гуидо умело закончил. Никто, кроме Джованни, не зааплодировал, и некоторое время все молчали. Желание высказаться возникло, к сожалению, только у меня. Не понимаю, как я мог на это осмелиться в присутствии людей, слышавших и мою игру. Казалось, это не я говорю, касалось, это говорит моя тщетно рвавшаяся к музыке скрипка, хуля другую, которая умела — это приходится признать — превращать музыку в жизнь, в свет и воздух.

— Превосходно, — сказал я. Но прозвучало это не как похвала, а как снисходительная уступка. — Только я не понимаю, почему вы в самом конце решили сыграть маркато те ноты, которые у Баха соединены лигой?

Я знал в «Чаконе» каждую ноту. Было время, когда я считал, что добиться каких-то успехов можно, только замахиваясь на подобные произведения, и много месяцев провел, разбирая такт за тактом сочинения Баха.

Во всех присутствующих я чувствовал осуждение и насмешку, но продолжал, стараясь победить всеобщую враждебность:

— Бах, — сказал я, — настолько скромно пользуется этими средствами, что никогда не допустил бы такой вольности.

Может, я был и прав, но в то же время ясно сознавал, что, как бы я ни старался, мне бы такая вольность никогда бы не удалась.

Гуидо сморозил такую же глупость. Он сказал:

— А может быть, Бах просто не знал этой изобразительной возможности? Я ему ее дарю!

Он поднял руку на Баха, и ни один человек ничего не сказал, а стоило мне поднять руку всего лишь на Гуидо, как они дружно меня осмеяли!

Тут произошло одно незначительное происшествие, которому суждено было сыграть в моей жизни решающую роль. Из глубины комнат донесся до нас плач маленькой Анны. Как выяснилось позже, она упала и в кровь разбила губу. Так случилось, что я на несколько минут остался наедине с Адой: все бросились узнавать, что произошло. Гуидо, прежде чем последовать за остальными, вручил свой драгоценный инструмент Аде.

— Хотите, я подержу? — спросил я, видя, что она не может решить — бежать ей вместе со всеми или нет. Я даже не заметил, что мне наконец представился случай, о котором я столько мечтал. Она заколебалась, но потом в ней одержало верх какое-то странное недоверие. Она еще крепче прижала скрипку к себе.

— Нет, — ответила она. — Мне там нечего делать. Я уверена, что ничего страшного не случилось. Анна часто плачет из-за пустяков.

Она села, не выпуская скрипки из рук, и я увидел в этом приглашение к разговору. К тому же, не поговорив с ней, я просто уже не мог вернуться домой. Что я тогда буду делать в течение всей долгой ночи? Мне представилось, как я ворочаюсь с боку на бок в своей постели или бегаю по улицам и игорным домам в поисках хоть какого-нибудь развлечения. Нет, я не должен был уходить, прежде чем не выясню все и не успокоюсь.

Я старался говорить как можно короче и проще. Да иначе я бы и не мог — у меня перехватывало дыхание. Я сказал:

— Я люблю вас, Ада, Позвольте мне переговорить с вашим отцом.

Она взглянула на меня с изумлением и ужасом. Я даже испугался, что она сейчас заплачет, как маленькая Анна. Я подозревал, что эти ясные глаза и это лицо с такими четкими чертами не знают, что такое любовь, но столь далекой от любви я ее еще никогда не видел. Она заговорила и произнесла несколько слов, которые должны были, по-видимому, служить вступлением. Но я жаждал ясности — да или нет. Вероятно, меня оскорбляло уже и то, что она колеблется. Чтобы ускорить дело и заставить ее наконец решиться, я подверг сомнению ее право на слишком долгие раздумья: