Сочинения Фрица Кохера и другие этюды

Молчаливость может выродиться в слабость. И наоборот. Бывает, что из нас слова не вытянешь, а иногда до смерти нужно выговориться. Нельзя молчать тогда, когда нам кажется уместным раскрыть рот. Но следует знать, хотя бы приблизительно, когда и где это уместно. А знать это может только переполненная душа. Бывает, что промолчать — значит оклеветать, разве не так? В любом случае можно доставить неприятность. Постоянно приходится немного лгать. Приходится как бы между прочим, под видом простой болтовни, говорить то, чего говорить не имеешь права. В точности передавать услышанное тому человеку, которого это касается, бестактно и оскорбительно. Из осторожности следует несколько исказить, то есть углубить и смягчить, правду. Любовь умеет лгать, любовь красноречива, одна любовь умеет красноречиво молчать. Впрочем, все это зависит от настроения, от конкретной ситуации и личности. С каким-то человеком возникает полное взаимопонимание, он чувствует то же, что и ты, и тогда недоразумения исключаются. Оскорбительными бывают не слова, но всегда особые обстоятельства. Я могу, например, кого-то глубоко оскорбить и даже не заметить этого. Или вот: кто-то тебя любит, а ты при всем честном народе поворачиваешься к нему спиной. Или ты сам кого-то любишь, а тебя не понимают и не ставят в грош.

Крупная услуга, которую ты оказываешь женщине, чревата опасностью: женщина может подумать, что ты дурак. Потом приходится обращаться с ней жестоко: пусть думает, что имеет дело с человеком, который знает себе цену. Истинно женские натуры больше всего презирают и высмеивают бескорыстную доброту. Женщины воспитывают в юношах умение дорого ценить самих себя. В море этого воспитания навек потонуло столько утонченных и благих порывов мужской души. Кто же станет проявлять великодушие во второй раз, если его беспощадно высмеяли в первый? И все же: куда тебе деться со своим благородством, если уж ты таким уродился?

Швейцария в объятиях соседних государств, какая же ты маленькая и отважная! Возвышенная и очаровательная! Не страна, а феномен. Заснеженное меховое боа Европы, вот как тебя можно назвать. И природа твоя столь же чудесна, как твоя история. И твоя незыблемость так же удивительна, как твой народ. Ты похожа на готовую к прыжку пантеру. Но ты не пантера, тебе не нужны завоевания. Твой аскетизм гарантирует прочность, скромность делает тебя прекрасной, самоограничение — твой несравненный идеал. Ты политическая скала, омываемая ревущими волнами европейской политики. Пока ты такая, какая есть, ты неуязвима. Пока ты ощущаешь себя маленькой, ты имеешь право чувствовать себя сильной, самостоятельной и независимой, зависящей только от самообладания и неустрашимости. Твое достоинство — вот твоя граница. И пока ты сможешь охранять эту в своем роде необозримую границу, ты останешься великой в своем роде страной, великой, как мысль, как идея. Твое положение в мире столь же привлекательно, сколь и опасно. Твои люди умеют создавать уют, упрочивая старину, твоя торговля процветает, науки развиваются. Но к чему тебе моя лесть? Ты сама себе хозяйка, это самый лестный комплимент. И пусть заграница считает их грубыми, этих швейцарцев. Это все равно что считать французов ветреными, немцев заносчивыми, турок нечистоплотными, русских отсталыми. Как загрязняют землю подобные пошлости! Как отравляют жизнь некоторые слухи!

Едешь по железной дороге, разумеется, в вагоне первого класса. Садишься и отправляешься в неведомую дальнюю даль. Восхитительно. Понемножку овладеваешь всеми языками, объясняешься на тарабарщине. Прелесть. Все при тебе, ты настоящий путешественник, командированный. Мило, просто божественно. Сидишь в купе, за окном зимняя ночь, снег идет. С потолка, как неразгаданная глубокая тайна человеческой души, улыбается лампочка.

А у тебя глаза на мокром месте. С чего бы это? Ты же первоклассный путешественник, командированный. Чего не хватает, где болит? Да, я погружен в море печальных воспоминаний. Меня уносит в дальние страны. Впрочем, в данный момент я читаю газету. И почему-то мне вдруг кажется, что я двигаюсь назад, в свое изобилующее радостями детство. Передо мной как живые встают родители, и я глубоко заглядываю в мамины глаза. Какое счастье, какое блаженство быть маленьким! Вот сейчас войдет отец и выпорет меня… Увы, все движется, уходит все дальше, дальше. Ах да: я путешествую, а за окном полночь и идет снег. Ах да: хорошо быть путешественником. Но настоящим, командированным.

Ничего страшного, бывает хуже. По-моему, красиво сказано. Так говаривал мой дорогой брат Ханс. Золотой был человек, любил подсластить пилюлю.

Даже когда дела у нас в доме обстояли из рук вон плохо, Ханс объявлял: Бывает хуже. Просто дело выглядит скверно. Мне кажется, так говорят честь и любовь. Воспринимать жизнь трагически? Да это пошлость. Ну не достиг ты успеха в свете, так ведь ничего страшного, бывает хуже. В свете правит бал юмор. Сказал бы я здесь словечко об истинно успешном светском человеке, но, к сожалению, придется отказать себе в этом писательском удовольствии; ничего страшного. Получить под зад коленом — ничего страшного, бывает хуже. Вызвать всеобщее презрение, когда считаешь себя правым, тоже ничего страшного? А чего бояться? Малодушия и безнадеги? Так ли уж это страшно? Да, это страшно. Если я упаду и рассмеюсь, значит, ничего страшного. Но если я потерплю поражение и разозлюсь, тогда дело скверно. Но я же хотел сказать многое другое. Жизнь не одномерна, у нее много чего в запасе. Итак: даешь всякую всячину!

Если бы хоть на миг мне запретили думать и заставили действовать, я бы затосковал по жизни в эмпиреях. Когда дела мои обстоят худо, как же я мечтаю о том, чтобы все меня уважали, награждали, гладили по головке, баловали и любили! Когда приходится долгое время иметь дело с обычными людьми, как же я жажду общения с утонченными, незаурядными личностями, которые встречаются разве что в райских садах, на Елисейских Полях. Я способен погрузиться в бездну одичания, но зато потом веду себя чинно и благородно. С полным моим удовольствием. Неужели все на свете имеет противовес? Неужели судьбе так необходимо снова и снова трясти и просеивать нас сквозь сито острых противоречий? Похоже, что так. Только и жди колебаний, неясностей и расстройств. Вот и неси свое бремя снова и снова, терпи неприятности снова и снова, умиляйся и примиряйся со всем подряд, снова и снова. Никогда не создать тебе полного порядка ни в себе, ни вокруг себя. Так что не упирайся рогом в порядочность. Это мешает жить: можно потерять кураж и ослепнуть.

Мы сильно застряли в Средневековье, но те, кто брюзжит по поводу Нового времени, что оно, мол, так бездуховно по сравнению с прошлым, жестоко ошибаются. Значит, ход времени остановлен? Как? Неужели все так пусто, так поверхностно, что больше ни о чем не нужно думать? Надоела людям культура и ее мучительные проблемы, признаки утомления налицо. Даешь мир, гладкий, как стекло. Жизнь должна быть чистой, как парадная горница в воскресенье. Больше никаких церквей и никаких идей. Фу! Аж мороз по коже. Все-таки кое-какие разные всякие вещи должны быть в мире. Если меня не растрогает какая-то ерунда, я вообще не тронусь с места.

Лес

Переполненный разного рода странными ощущениями, я медленно поднимался по каменистой дороге в лес, а лес надвигался на меня как непроницаемая темно-зеленая тайна. Лес молчал, но мне казалось, что он движется навстречу мне со всеми своими красотами. Дело было вечером, и, насколько я помню, воздух наполняла сладкая мелодичная прохлада. Небо швыряло в чащу золотые отблески заката, и травы благоухали так странно, что их аромат и запах лесной почвы вконец меня заворожили, смутили и одурманили. Я шел страшно медленно, еле-еле продвигаясь вперед. И тут из низкого дубового подлеска между стволами сосен вынырнула дикая, большая, красивая, незнакомая брюнетка, в скудных одеждах и с соломенной шляпкой на голове, с каковой шляпки свисала на волосы какая-то лента. Ясное дело, ведьма. Она кивнула мне головкой, помахала ручкой и стала медленно приближаться. Ах, вечер был так хорош, птички, невидимые певуньи, так сладко голосили, да тут еще эта дриада, женщина моей мечты, идеал, гений чистой красоты. Мы сошлись ближе, поздоровались. Она улыбнулась, и я тоже улыбнулся, а куда мне было деваться? Такая улыбка плюс великолепная фигура, стройная, что твоя елка. Лицо бледное. Тут как раз сквозь ветви заглянул месяц и воззрился на нас задумчиво и серьезно. Ну, уселись мы с ней рядышком на влажный мягкий благоухающий мох, и давай глядеть друг другу в глаза. А глаза у нее красивые, огромные, печальные, и в них, казалось, таился целый мир. Обнял я ее пышное податливое тело и самым ласковым голосом (это было нетрудно) попросил показать ножки. Поднимает она подол, и тут в лесной мгле открылась моим взорам белая слоновья нога, пардон, слоновая кость небесной красоты. Я наклонился и расцеловал обе ножки. И по всему моему телу ласковым желанным потоком разлилось блаженство, и целовал я ее теперь в сахарные уста, и была она теперь сама податливость, и доброта, и любовь, и сидели мы с ней в обнимку долго-долго. К нашему взаимному восторгу. Ах, как благоухала лесная ночь, но тело женщины тоже страсть как благоухало. И лежали мы на мху, как в роскошно изукрашенной кровати, а вокруг расстилалась тишина, и тьма, и спокойствие. И сверкали над нами пляшущие звезды, и кривился добрый, беззаботный, милый, большой, божественный месяц.