Аня из Шумящих Тополей

— Такой милый мальчуган, — сказала Аня с нежностью.

— Да, вы правы. Маленький Тедди — Теодор, это имя дала ему мать. Он был для нее «даром Бога» — так она говорила… И умереть такой мучительной смертью! Он был таким бойким и полным жизни… и быть сокрушенным болезнью! А он оставался терпелив и совсем не жаловался. Однажды он улыбнулся, глядя мне в лицо, и сказал: «Знаешь, папа, мне кажется, в одном ты ошибался — только в одном. Наверное, небеса все-таки есть, правда? Правда, папа?» И я сказал ему, что есть. Прости меня, Господь, за то, что я когда-то пытался учить его другому! И он снова улыбнулся, вроде как был доволен, и добавил: «Ну вот, папа, я тоже иду туда. Там мама и Бог, так что мне будет хорошо. Но я тревожусь о тебе, папа. Тебе будет ужасно одиноко без меня. Но ты сделай все, что в твоих силах, и будь вежливым с людьми, а когда-нибудь потом приходи к нам». Он заставил меня пообещать, что я постараюсь не отчаиваться, но, когда он умер, я просто не мог вынести эту пустоту. Я сошел бы с ума, если бы вы не принесли мне этот снимок. Теперь будет не так тяжело…

Некоторое время он говорил о Малыше, находя в этом, по-видимому, утешение и удовольствие. Его сдержанность и неприветливость исчезли, словно скинутое одеяние. Наконец Льюис достал другую, маленькую, пожелтевшую от времени фотографию и показал ему.

— Вам это кого-нибудь напоминает, мистер Армстронг? — спросила Аня.

Мужчина с недоумением вглядывался в снимок.

— Ужасно похоже на Малыша, — пробормотал он. — Кто бы это мог быть?

— Это я, — сказал Льюис, — когда мне было семь лет. Именно из-за этого моего удивительного сходства с Тедди мисс Ширли заставила меня привезти с собой и показать вам эту фотографию. Я подумал, что, возможно, я и Малыш какие-нибудь дальние родственники. Меня зовут Льюис Аллен. Я родился в Нью-Брансуике. Моего отца звали Джордж Аллен.

Джеймс Армстронг отрицательно покачал головой, а затем спросил:

— Как звали твою мать?

— Мэри Гардинер.

Несколько мгновений Джеймс Армстронг смотрел на него молча.

— Она моя единоутробная сестра, — сказал он наконец. — Я почти не знал ее — видел лишь однажды. После смерти моего отца я воспитывался в семье дяди. Мать вышла замуж второй раз и уехала. Она приезжала повидать меня и однажды привезла с собой маленькую дочку. Вскоре после этого мать умерла, и я больше никогда не видел свою сестру. А переехав на остров, я и вовсе потерял ее след. Так что ты мой племянник и двоюродный брат Малыша.

Это была поразительная новость для юноши, считавшего, что он один как перст на этом свете.

Льюис и Аня провели весь вечер у мистера Армстронга и нашли его очень начитанным и умным человеком. Оба почувствовали симпатию к нему. Оказанный им прежде нелюбезный прием был совсем забыт, и они видели подлинную ценность характера под доселе скрывавшей его непривлекательной оболочкой.

— Конечно, Малыш не мог бы так горячо любить своего отца, если бы тот не был хорошим человеком, — заметила Аня, когда на закате они с Льюисом возвращались в Шумящие Тополя.

А когда в следующую субботу Льюис зашел повидать своего дядю, тот сказал ему:

— Вот что, парень, приходи и живи у меня. Ты мой племянник, и я могу неплохо обеспечить тебя — так, как я обеспечил бы Малыша, если бы он был жив. Ты один на свете, и я тоже один. Ты мне нужен. Я опять стану черствым и желчным, если буду жить здесь в одиночестве. Я хочу, чтобы ты помог мне выполнить обещание, которое я дал Малышу. Его место свободно. Приди и займи его.

— Спасибо, дядя. Я постараюсь, — ответил Льюис, подавая ему руку.

— И привози иногда твою учительшу… Мне нравится эта девушка. Малышу она тоже нравилась. «Папа, — сказал он мне, — я не думал, что мне будет приятно, если кто-нибудь, кроме тебя вдруг меня поцелует, но мне было приятно, когда она это сделала. Было что-то особенное в ее глазах, папа».

4

— Старый термометр на крыльце показывает ноль, а новый у боковой двери плюс десять [36], — заметила Аня в один из холодных декабрьских вечеров. — Так что даже не знаю, брать с собой муфту или нет.

— Лучше верить старому термометру, — посоветовала осторожная Ребекка Дью. — Он, вероятно, привычнее к нашему климату. А куда вы идете в такой холодный вечер?

— На Темпль-стрит. Хочу предложить Кэтрин Брук провести рождественские каникулы вместе со мной в Зеленых Мезонинах.

— Испортите себе все праздники, — внушительным тоном заявила Ребекка Дью. — Она и ангелам стала бы выказывать свое презрение, эта особа… то есть в том случае, если бы соизволила почтить своим присутствием небеса. А хуже всего то, что она гордится своими дурными манерами. Считает — я уверена, — что они свидетельствуют о силе характера.

— Мой ум соглашается с каждым вашим словом, но сердце просто отказывается верить, — сказала Аня. — Несмотря на все, я чувствую, что под неприятной оболочкой скрывается всего лишь застенчивая и несчастная девушка. Здесь, в Саммерсайде, мне никогда не удастся улучшить наши отношения, но если я сумею зазвать ее в Зеленые Мезонины, мне кажется, она оттает.

— Ничего не получится. Она не поедет, — уверенно предсказала Ребекка Дью. — Скорее всего, она сочтет ваше приглашение оскорблением — подумает, что вы хотите оказать ей благодеяние. Мы приглашали ее однажды на Рождество, за год до вашего приезда, — помните, миссис Маккомбер, тот год, когда нам подарили двух индюшек и мы не знали, как их съедим? — и вот что она сказала: «Нет, спасибо. Что я ненавижу, так это слово „Рождество“».

— Но это ужасно — ненавидеть Рождество! Что-то нужно сделать! Я намерена пригласить ее в Зеленые Мезонины, и что-то говорит мне, что она поедет.

— Почему-то, когда вы говорите, что произойдет та или иная вещь, веришь, что так и будет, — неохотно призналась Ребекка Дью. — Нет ли у вас дара ясновидения? У матери капитана Маккомбера был. Меня всегда прямо в дрожь бросало.

— Не думаю, чтобы я обладала чем-то таким, от чего вас должно бросать в дрожь. Только… у меня вот уже некоторое время такое ощущение, что, несмотря на всю свою язвительность, Кэтрин Брук едва не сходит с ума от одиночества и что мое приглашение поступит в благоприятный психологический момент.

— Разумеется, я не бакалавр гуманитарных наук, — с глубочайшим смирением отвечала Ребекка Дью, — и я признаю ваше право употреблять не понятные мне слова. Не отрицаю я и того, что вы можете из людей веревки вить. Взять хотя бы то, как вы справились с Принглями. Но повторяю, жаль мне вас, если вы возьмете с собой на Рождество это сочетание айсберга с теркой для мускатных орехов.

Аня была далеко не так уверена в себе, как она пыталась это изобразить, шагая в направлении Темпль-стрит. В последнее время Кэтрин Брук была просто невыносима. Снова и снова Аня, сталкиваясь с враждебностью и пренебрежением, повторяла так же мрачно, как ворон Эдгара По: «Никогда!» [37] Не далее как вчера поведение Кэтрин на педагогическом совете было прямо-таки оскорбительным. Но в какой-то момент, неожиданно взглянув на нее, Аня увидела в глазах девушки страстное, почти неистовое выражение, словно у запертого в клетке существа, сходящего с ума от тоски. Первую половину ночи Аня не спала и все пыталась решить, приглашать Кэтрин в Зеленые Мезонины или нет. Лишь приняв окончательное решение, она уснула.

Квартирная хозяйка Кэтрин провела Аню в гостиную и пожала пухлыми плечами, когда та спросила, можно ли видеть мисс Брук.

— Я скажу ей, что вы здесь, но спустится ли она, не знаю. Злится. Я сказала ей сегодня за обедом, что миссис Ролинс говорит, что то, как она одевается, просто неприлично для учительницы саммерсайдской школы. Ну а она приняла это, как всегда, высокомерно.

— Мне кажется, вам не следовало говорить мисс Брук об этом, — с упреком взглянула на нее Аня.

— Но я подумала, что надо, чтобы она это знала, — несколько желчно возразила миссис Деннис.