Порченая

— Побелели, словно смерть в глаза заглянула, — сказала Симона. — Может, беда у вас случилась? Скажите, не таитесь. Уж не заболел ли кто-нибудь в Кло? Но вы, может, не знаете, — тут она понизила голос до шепота с тем таинственным видом, с каким сообщают опасные секреты, — господин-то аббат не исповедует. Ему и причащать пока запрещено.

Фома не слушал болтовни старухи. Подошел к камину и с такой свирепой злобой стал тыкать концом кнута в груду пепла, что старушка перепугалась.

— Здесь, — сказал Фома вслух — он успел забыть о присутствии старой Симоны и говорил вслух, видя только невыносимую картину, что неотвязно стояла у него перед глазами, — на огне они жарили мое сердце, а под этим распятием его съели.

Рукояткой кнута он ударил по висящему на стене распятию. Оно упало. Ле Ардуэй схватил его, швырнул в камин и со страшным проклятием выбежал.

Симона Маэ рассказывала, что от ужаса обмерла. Сомнений не было: в Ле Ардуэя вселился дьявол. Уж она крестилась-крестилась, но страх не проходил… «Постель мне стелить не надо, — тихонько сказала она сама себе, — а если остаться тут одной-одинешеньке, то, ей-богу, и ума решиться недолго».

И она заторопилась вон за порог, подальше от страшного места.

Мало-помалу старушка успокоилась, пошла помедленней и вот тут-то и повстречала матушку Ингу с дочкой — они шли в мыльню стирать свое небогатое бельецо. Женщины пожелали друг другу доброго утра. Мыльня хоть и не по пути была Симоне, потому как жила она на нижнем конце Белой Пустыни, однако желание посудачить — то же, что железное кольцо в носу у быка, — потянуло старушку вслед за приятельницей.

— Мне-то сегодня делать нечего, — принялась она объяснять, — господин аббат со вчерашнего дня в Монсюрване. Если вам нужна помощь, матушка Ингу, я охотно поколочу вальком.

И она пошла, но не за тем, чтобы помочь, — хотя, разумеется, была готова и вальком поработать из свойственной беднякам обязательности, — а в надежде поделиться необычайной новостью о «придури» Ле Ардуэя, которая жгла ей язык.

— А не повстречали вы дорогой Ле Ардуэя, матушка Ингу? — начала старая Симона. — Я-то его уже видела, чуть ли не с рассвета сидел у дверей господина аббата белее полотна, которое вы на спине несете, а глаза безумные. «Что понадобилось убивцу без креста, покупавшему добро священников, от господина аббата де ла Круа-Жюгана, да еще в такую раннюю пору?» — подумала я, а ноги у меня, голубушка, так и задрожали при одной только мысли, что могло ему понадобиться. Да, лицо у него было безумное, и как безумный ринулся он со мной вместе в дом, прямо в столовую господина аббата, и что вы думаете?

И она рассказала обо всем, что видела, да еще с такими устрашающими подробностями, какие вмиг расцвели в ее воображении, стоило заработать языку. Языки у чертовых сплетниц (по-другому добрый христианин их не назовет) работают сами по себе, и они, словно птицы небесные, не отвечают за свои сплетни.

— Ах, да что вы такое говорите! — воскликнула матушка Ингу. — Представляю, как вы перепугались! А разве вы не знаете, что болтают о жене Ле Ардуэя и аббате де ла Круа-Жюгане? Без сомнения, из-за этих толков он и примчался как наскипидаренный с утра пораньше…

Языки заработали с удвоенной силой и больше уже не останавливались: поток вышел из берегов. Как все жители Лессе и Белой Пустыни, обе прекрасно знали все, что говорилось о бывшем монахе и хозяйке Ле Ардуэя, которая всегда была на виду, блистая и умом, и здоровьем, а теперь вызывала жалость плачевным своим состоянием, хотя никто не знал доподлинно, что же с ней такое приключилось. Кумушки взялись расспрашивать девчонку, что тащилась за ними следом с серым мылом и вальками: сколько раз она видела у Клотт Жанну Мадлену и аббата, сошедшихся вместе, и чем они занимались, и как сидели, но малышка ничего вразумительного ответить не могла. Неведение ребенка подстегнуло воображение зрелых матрон, и они скоренько заполнили все пустоты, предоставленные в их распоряжение детской невинностью.

Увлеченные болтовней, добрались они наконец и до мыльни, спустившись к ней небольшим лужком. Мыльню — довольно глубокое озерцо, где стирала белье вся деревня, — вымыли дожди в известняке и те же дожди заполняли водой.

— Погляди-ка, а там уже кто-то есть, если только не врут старые мои глаза, — сказала матушка Ингу, шагая по лугу. — Камень занят, и нам придется подождать.

— Занят, но не прачкой, — успокоила ее Симона, — иначе мы давно бы услышали стук валька.

— Точно, точно, — согласилась матушка Ингу, — там пастух из Старой усадьбы.

— Точит нож на камне нашей мыльни, — заметила малышка Ингу, ее живые зоркие глазки и в густых ветвях находили птичье гнездо.

— Неужто они все еще бродят по нашим местам? — удивилась матушка Маэ, переглянувшись с приятельницей.

Ни та ни другая не любили странных и подозрительных пришлецов, но нищета, обнимая своих детей тощими, иссохшими руками, сближает их в жизни, а ее дочка смерть, уравнивает в могиле, поэтому пастухи не внушали двум старухам-лохмотницам того страха, какой внушали богачам со стадами коров, у которых враз могло свернуться все молоко в вымени, и с полями, где пшеница могла полечь за одну ночь. Увидев зловещего пастуха там, где не ожидали его увидеть, женщины особенно и не напугались, а спокойно спустились к нему по лужку. Они подошли к озерцу, как раз когда пастух кончил точить нож о камень, на котором прачки обычно били и выжимали белье, и принялся чистить его землей.

— Вы пришли в ранний час, матушка Ингу, — сказал пастух подошедшей женщине, отбросив пучок травы, которым напоследок вытер нож, — и если не боитесь намочить белье водой смерти, то вот он вам, камень, стирайте!

— О какой это воде смерти ты толкуешь? — спросила матушка Ингу, у которой хватало и здравого смысла, и мужества. — Или надумал нас напугать?

— Вот еще, — отвечал пастух, — поступайте как знаете, но только предупреждаю: постираете в этой водице белье, и оно будет пахнуть мертвечиной, долго, даже тогда, когда высохнет.

— Не греши, пастух! Не марай светлое Господне утро, — сказала женщина, непроизвольно прибегнув к поэзии, о которой даже не думала. — Отойди от нас и лучше помолчи. Никогда я еще не видала такой красивой воды, как сегодня.

В самом деле, озерцо, окаймленное зеленью травы, отвечало яшмовыми переливами опаловому небу, расцвеченному нежными бликами летней зари. Чистую и гладкую его поверхность не морщила ни одна морщинка, не темнило ни одно пятнышко, не туманил ни один клочок тумана. А там, где вода переливалась через край природной каменной чаши, заболотив почву, среди осоки цвели кувшинки.

— Может, и красивая, согласен, — не унимался пастух, глядя, как матушка Ингу развязывает принесенный узел с бельем, а Симона Маэ и девчушка, более боязливые, чем Ингу-старшая, с опаской посматривают на него: чего еще скажет? какую беду накликает? — Красивая на взгляд, но ведь часто случается и с людьми, да и со всем прочим тоже, красивое на вид, а внутри… плохое. Я опустил в нее нож, после того как поточил его на камне, понюхал и сказал: «Вот вода, которая пахнет смертью, она испортит мне хлеб». Вы шли по лугу и видели, что я чистил нож землей и вытирал травой, земля — она всегда приносит добро. Так что уж поверьте мне, матушка Ингу, — прибавил он с непоколебимой уверенностью, указывая посохом на озерцо, — я знаю, в воде лежит покойник, может, человек, а может, собака, и начал уже разлагаться.

Опершись на посох, он наклонился к сверкающему полотну, зачерпнул горсть искрящейся воды и поднес к лицу матушки Ингу.

— Старые люди — упрямые люди, — сказал он насмешливо, — но, если нос у вас не заложило, убедитесь сами, старая ослица, — от воды разит смертью.

— Убери лапу, — распорядилась матушка Ингу, — она у тебя смердит смертью, а вовсе не вода!

Подобрав юбку, она встала на колени перед гладким камнем и опустила в воду несколько рубашек из узла, который притащила на спине, потом обернулась к дочке и Симоне.