Презрение

У меня перехватило дыхание, я оцепенел и не в силах был произнести ни слова. Никогда еще Эмилия так не разговаривала со мной, с таким равнодушием, с такой апатией, такими избитыми словами. Я понимал, что могу еще придать этому разговору совсем иное направление, сказав, что видел се с Баттистой (впрочем, она и сама прекрасно это знала); что, попросив ее совета, работать ли мне над сценарием, я только испытывал се, и это было правдой; и что, короче говоря, теперь, как и раньше, все дело только в наших отношениях. Но у меня не хватило духу или, вернее, сил так поступить; я чувствовал себя бесконечно, безнадежно усталым. И я даже почти что робко спросил:

— А что ты будешь делать здесь, на Капри, пока я буду работать над сценарием?

— Ничего особенного… Буду гулять… купаться… загорать… Буду жить, как все.

— Одна?

— Да, одна.

— И тебе не будет скучно?

— Мне никогда не бывает скучно… Мне много о чем надо подумать…

— Ты думаешь иногда и обо мне?

— Разумеется, и о тебе.

— И что же ты обо мне думаешь?

Я встал, подошел к ней и взял ее за руку.

— Мы уже много раз говорили об этом.

Ее рука сопротивлялась, но не слишком решительно.

— Ты по-прежнему думаешь обо мне то же, что и раньше?

При этих словах она отступила назад, затем резко сказала:

— Слушай, шел бы ты лучше спать… Есть вещи, которые тебе неприятно слушать, и это вполне понятно… Но, с другой стороны, я могу только повторять их тебе… Что за удовольствие в подобных разговорах?

— Нет, давай все-таки поговорим.

— Но зачем?… Мне придется еще раз повторить тебе то, что я уже много раз говорила… Или, может, ты думаешь, что я изменила свое мнение после приезда на Капри? Напротив.

— Что значит «напротив»?

— Напротив… объяснила она, немного смешавшись, этим я хотела сказать, что вовсе не изменила своего мнения. Вот и все.

— Значит, ты продолжаешь испытывать ко мне… все то же чувство… Не так ли?

Неожиданно для меня в ее голосе послышались возмущение, чуть ли не слезы:

— Ну зачем ты меня так мучаешь?.. Может, ты думаешь, мне приятно говорить тебе такое?.. Мне это еще тяжелее, чем тебе!

Слова ее прозвучали искренне, в них чувствовалась боль, и это меня тронуло. Я сказал, снова взяв ее за руку:

— А я думаю о тебе только хорошее… И всегда так буду думать. Затем, желая дать понять, что прощаю ей измену (а я ведь действительно простил ее), добавил: Что бы ни случилось!

Эмилия ничего не ответила. Она смотрела куда-то в сторону и, казалось, чего-то ждала. И в то же время незаметно, но с упрямой враждебностью пыталась высвободить свою ладонь. Тогда я резко отпустил ее руку и, пожелав спокойной ночи, быстро вышел. И почти сразу же я услышал, как в замке ее двери щелкнул ключ, и этот звук вновь наполнил мое сердце острой болью.

Глава 17

На следующее утро я поднялся рано и, не спрашивая, где Баттиста и Эмилия, ушел, вернее, убежал из дому. Я выспался и отдохнул, события предыдущего дня, и прежде всего мое собственное поведение, вставали теперь передо мной в довольно неприглядном свете, как цепь сплошных нелепостей, которым я пытался противостоять самым нелепым образом. Теперь мне хотелось спокойно обдумать, что следует предпринять, оставляя за собой свободу действий, не ограничивая ее каким-нибудь поспешным решением, которое может оказаться непоправимым. Итак, выйдя из дому, я пошел той же дорогой, что и накануне вечером, и направился в гостиницу, где жил Рейнгольд. Я спросил режиссера, мне ответили, что он в саду. Я вошел в сад, в глубине аллеи сквозь деревья виднелась легкая балюстрада, ослепительно белая в ярком сиянии безмятежных, залитых солнцем моря и неба. На небольшой площадке перед балюстрадой стояло несколько стульев и столик; заметив меня, сидевший там человек поднялся и приветственно помахал мне рукой. Это был Рейнгольд, одетый как капитан дальнего плавания: ярко-синяя фуражка с золотым якорем, такого же цвета пиджак и белые брюки. На столике стоял поднос с остатками завтрака, тут же лежали папка и письменные принадлежности.

Рейнгольд казался очень веселым. Он тотчас спросил меня:

— Ну, Мольтени… как вам нравится сегодняшнее утро?

— Утро просто замечательное.

— А что бы вы сказали, Мольтени, продолжал он, беря меня под руку и становясь рядом со мной у балюстрады, что бы вы сказали, если бы мы с вами плюнули на работу, взяли лодку и, выйдя в море, покатались вокруг острова?.. Разве не было бы это гораздо приятнее, чем работать, несравненно приятнее?

Я ответил без особого воодушевления, подумав про себя, что общество Рейнгольда в значительной мере лишило бы такую прогулку ее очарования:

— Да, в известном смысле это было бы приятнее.

— Вы сказали, Мольтени, в известном смысле! воскликнул он торжествующе. Но в каком же именно? Не в том, в каком мы понимаем жизнь… Ведь для нас жизнь прежде всего долг… Не так ли, Мольтени?.. Долг… и потому за работу, Мольтени, за работу!

Он отошел от балюстрады, вновь уселся за столик, а потом, нагнувшись ко мне и глядя мне в глаза, не без некоторой торжественности произнес:

— Садитесь поближе… Сегодня утром мы только поговорим… Я должен вам многое сказать…

Я сел, Рейнгольд надвинул фуражку на глаза и продолжал:

— Помните, Мольтени, по дороге из Рима в Неаполь я начал излагать вам свою концепцию «Одиссеи»… Но нашу беседу прервало появление Баттисты… А потом я решил отложить дальнейшее объяснение и весь остальной путь дремал… Помните, Мольтени?

— Конечно.

— Вы помните также, как я интерпретировал «Одиссею»: Улисс десять лет не возвращается домой, потому что на самом деле в своем подсознании не хочет возвращаться?

— Да.

— Теперь же я вам открою причину, по которой, я считаю, Одиссей не спешит возвращаться домой, сказал Рейнгольд. Он минутку помолчал, словно желая этой паузой подчеркнуть, что сейчас начнет излагать сделанное им открытие, а затем, нахмурив брови и уставившись на меня со своим обычным серьезным и важным видом, продолжал: Одиссей подсознательно не хочет возвращаться на Итаку, потому что в действительности у него плохие отношения с Пенелопой. Вот в чем причина, Мольтени… И испортились они еще до того, как Одиссей ушел на войну… Более того, на самом деле Одиссей и на войну уезжает именно потому, что ему не по себе в собственном доме… А ему не по себе там потому, что он не ладит с женой.

Рейнгольд вновь немного помолчал, сохраняя при этом важный и поучающий вид, а я воспользовался паузой и повернул стул так, чтобы мне в глаза не било солнце. Наконец он продолжал:

— Если бы у него с Пенелопой было все в порядке, не пошел бы на войну… Одиссей не драчливый хвастун, вояка. Он благоразумный, мудрый, осмотрительный человек. Если бы у Одиссея с женой были хорошие отношения, то он, чтобы показать свою солидарность с Менелаем, возможно, ограничился бы только посылкой экспедиционного корпуса под командованием какого-нибудь верного человека… А он отправился сам, воспользовался войной как предлогом, для того чтобы уехать, бежать от своей жены.

— Очень логично.

— Вы хотите сказать очень психологично, Мольтени, поправил меня Рейнгольд, видимо, уловив в моем тоне некоторую иронию, очень психологично… И не забывайте, что все зависит от психологии, без психологии не может быть характеров, а без характеров истории… Теперь разберемся в психологии Одиссея и Пенелопы. Так вот, Пенелопа женщина, верная традициям архаической, феодальной, аристократической Греции добродетельная, благородная, гордая, религиозная, хорошая хозяйка, хорошая мать и хорошая жена… Характер же Одиссея, напротив, предвосхищает греческий характер более позднего периода, Греции мудрецов и философов… Одиссей человек без предрассудков и в случае необходимости не слишком щепетилен, он проницателен, рассудителен, умен, не религиозен, он скептик, а иногда даже циник.

— Мне кажется, — возразил я, что вы рисуете характер Одиссея в черных красках… В самой же поэме… Но он нетерпеливо прервал меня: