Солёный арбуз

30

Просыпались неохотно, позевывая.

Будило солнце, жаркое и настойчивое. Оно высвечивало стены и щекотало Букварю пятки, высунувшиеся из-под простыни.

— Даже в воскресенье поспать не дадут! — проворчал Спиркин и в душе пригрозил солнцу.

Кешка в трусах и в майке уже стоял у кровати и что-то прибивал к стене молотком.

— Всю жизнь, как помню себя, — сказал Кешка, — я недосыпал. В будни я давал себе слово выспаться в воскресенье. Ждал воскресенья. А в воскресенье приходилось давать себе слово, что в следующее-то я обязательно высплюсь. И так всю дорогу Я слышал: американская кибернетическая машина подсчитала — если бы человек каждой зимой спал, как медведь, он прожил бы тысячу лет. А мы недосыпаем!

— Такая сейчас эпоха, — сказал Виталий, — в нашу эпоху не выспишься.

Кешка опустил руку. На стене белели две фотографии. Стена отсвечивала. Букварь щурился, морщил лоб и все же не мог понять, чьи это фотографии.

Он натянул перекрашенные солнцем, когда-то синие тренировочные брюки и аккуратно зашнуровал кеды. Пружиня, прыгая шумным коридором, сохранившим прохладу и сырость, он выскочил на улицу, под ели, под бьющее с неба солнце. Он чувствовал себя сильным, ощущал всем существом своим, телом своим брызжущую, безудержную радость. Фыркая, обливался холодной водой, тер мокрым полотенцем нагретую солнцем спину, языком и носом ловил ледяные струйки из ведра, боксировал и возился с орущими и хохочущими ребятами. Потом он снова стал разминаться один, сделал маховые движения и широким, упругим шагом побежал вокруг длинной коробки общежития и вдруг остановился резко.

За углом делал зарядку Николай. В руках у него были гантели, а на пне рядом лежал, поблескивая металлом, съежившийся эспандер. Ноги у Букваря сразу стали тяжелыми и приросли к траве. Он стоял в нерешительности и никак не мог понять, почему он не хочет подойти к Николаю. «Я ведь все решил вчера. Я же решил примириться. Главное — это сущность... — Потом он все же нашел спасительное: — Наверное, надо привыкнуть... Надо привыкнуть...»

Кешка, Спиркин и Виталий сидели за столом и, обжигаясь, пили горячий чай. Букварь подсел к ним и налил себе стакан.

— А где Ольга? — спросил Букварь. — Она устроилась к штукатурам? Кто-нибудь видел Ольгу?

— Нет, не видел, — буркнул Спиркин.

— Устроилась, — сказал Виталий, — в бригаду Самохиной. Вчера уже работала. Они делают клуб.

— Она грустная-грустная, — вздохнул Кешка, — все сидит у себя в комнате. Одна. Даже жалко...

Все замолчали, и Букварь понял, что он зря начал этот разговор. Он захотел успокоить ребят и рассказать им о вчерашних своих мыслях. Но он сказал тихо, шепотом:

— Надо будет сходить к Ольге...

Букварь взял кусок сахара, отпил глоток обжигающей, душистой воды и поднял глаза. Со стены, с фотографий, прибитых Кешкиным молотком, смотрели на него двое.

Слева — черноволосый, широколицый, в темной тужурке с петличками — улыбался Александр Кошурников. На трассе хорошо знали Кошурникова, знали все подробности его жизни и смерти, именем его назвали станцию. Кошурников погиб в сорок втором, там, за горами, у Казыра, шумливого и пенного кизирского брата. Он вел маленькую группу изыскателей саянской дороги, сам был третьим. В тайге, в сотнях километров от жилья, их застигла ранняя зима, набросала снег полутораметровым слоем. Их покинул проводник, у них кончилось продовольствие. Шли по бурелому и колоднику Каждый шаг — невероятное усилие. А сколько нужно было сделать шагов, чтобы выбраться из тайги! Табак пришлось заменить древесным мхом. Они промокли насквозь. Пожгли у костра одежду, а обсушиться не смогли. Падали от усталости, вставали и шли. Тащили материалы изысканий, образцы пород, все, что нужно было для новой дороги. Но Саяны стерегли. Последний плот схватил Казыр и бросил его под лед. Вместе с плотом ушел под лед один из изыскателей. Второй вмерз в лед в нескольких метрах от берега. У Кошурникова уже не было сил, и он не смог вытащить на берег тело товарища. Он выполз на снег. В дневнике его появилась последняя запись: «Очень тяжело. Голодный, мокрый, без огня, без пищи. Вероятно, сегодня замерзну...»

Весной саянские рыбаки нашли дневник Кошурникова с материалами экспедиции. Теперь парни и девчата шестидесятых годов строят его дорогу.

Справа на фотографии был Фидель. Букварь посмотрел в Кешкину сторону:

— Где это ты сумел достать?

— Ну! — сказал Кешка.

Пили чай, позвякивали алюминиевыми ложками о зеленоватые грани стаканов, думали о людях, смотревших на них со стены.

— Они, — сказал Виталий, — пробираясь по Казыру, ничего не знали о том, что происходит в мире. Они словно были на другой планете. А немцы стояли у Сталинграда, немцы могли взять Москву... Понимаете трагичность их положения? Но они шли... Значит, верили...

— Если что случится на Кубе, если снова они полезут, — заявил Кешка, — я проберусь к Фиделю...

— Так тебя туда и пустят!

— Ничего. Я уже бегал в Корею, когда там воевали. Меня поймали только в Улан-Удэ. На полдороге. Я был тогда совсем шкет. Глупый шкет...

— А я так и не решился, — вспомнил Букварь, — а собирался...

— Да, забыл. Вот, — сказал Кешка, — медовые пряники.

Легла на стол коробка, круглая, коричневая, похожая на берестяной короб. На крышке ее расходились кольца, как на срезе пня, и шли темно-коричневой вязью с красными, клюквенными каплями слова «Старая Москва». Пряники были мягкие, сладкие и пахли медом. Налили еще по стакану специально для пряников.

— Я из-за картинки их взял, — сказал Кешка, — мне картинка очень понравилась.

Он перевернул крышку берестяного короба. На тыльной стороне ее был небольшой прямоугольник. Зелеными, желтыми и красными пятнами он передавал картину Васнецова «Строят Москву».

— Это же типичное Кошурниково, — сказал Кешка.

Крышка поползла по рукам. На зеленом склоне холма под деревьями стояли рубленые дома. Бородатые мужики ставили квадратные срубы, спускавшиеся по холму. За холмом, до самого горизонта, толпились леса.

— Какое же это Кошурниково! — возмутился Спиркин. — Тут же церковь стоит и бояре шляются. Просто тут другая эпоха...

— Феодальной раздробленности... — подсказал Виталий.

— Просто ты дурак! Просто ты...

Кешкины губы вытянулись от обиды, он шумно прихлопнул коробку крышкой и поставил пряники на подоконник.

— Ладно, это все ерунда, — сказал Кешка. — Вы слыхали, что две баржи все-таки прорвались по Тубе в Курагино, доставили рельсы и два паровоза?

— Иди врать!

— Ну! Паровозики старенькие, маневровочные. Муромского завода. Для них собрали два звена, и теперь они стоят на насыпи.

— Надо бы съездить в Курагино.

— А чего ездить? Просто смотреть? Ерунда. Надо переходить в путеукладчики. В Курагине открываются курсы.

— Так уж необходимо стать путеукладчиками? — спросил Букварь.

— А ты хочешь всю жизнь вкалывать плотником?

— Я хочу стать архитектором.

Букварь замолчал, растерялся, он выдал свою самую сокровенную мечту Он пожалел, что не успел рассказать ребятам о Суздале, и теперь они могли не понять, почему он хочет стать архитектором.

— Я черчу прилично, — смутился Букварь, — рисую немножко...

— Ну и что? Архитектором ты еще успеешь стать, а путеукладчиком нужно быть именно сейчас!

Кешка и не думал смеяться над ним, просто он горячился, пытался убедить Букваря и ребят:

— Вы же не понимаете, что такое путеукладчики! Перед тобой насыпь, а позади тебя уже лежат рельсы и шпалы. Знаете, как пахнут шпалы? А потом первым прокатиться на паровозе по уложенным тобой рельсам! Представляете? Пыхтящий паровозик, украшенный цветами, плакатами, играет духовой оркестр, а мы все устроились на паровозе! Я, например, на подножке... Сплю и вижу!..

— Мы же не умеем, — сказал Спиркин.

— Я тебе объясняю: в Курагине открываются курсы. Потом можно попрактиковаться в Аскизе. Слыхали, сейчас набирают людей в Аскиз? Это за Абаканом. Меня и Николая уже соблазняли. Во вторник едут в Аскиз.