Смерть Артемио Круса

«Кажется, ушли. А может, ловушка. Лучше переждать здесь».

В духоте заброшенного штрека Он потрогал грудь, ощупал бок, нывший от удара. Колодец не имел выхода: наверное, рудничный тупик. Рядом валялось несколько прогнивших крепежных свай, другие подпирали зыбкий слой глины. Он удостоверился в надежности одной из свай и сел, прислонившись к ней, решив набраться терпения на несколько часов. Эта свая поднималась к бреши, через которую Он сюда попал. Было нетрудно вскарабкаться по бревну и снова добраться до выхода. Потрогал дыры в штанах и в кителе — золотые галуны содрались. Одолевали усталость, голод, сон. Молодое тело обмякло, ноги расслабились. Тьма и покой, учащенное дыхание и закрытые глаза. Стал думать о женщинах, которых хотел иметь: тела тех, что имел, не занимали воображение. Последняя была во Фреснильо. Разряженная проститутка. Из тех, которые плачут, когда их спрашиваешь: «Ты откуда? Зачем здесь ошиваешься?» Обычный вопрос, чтобы завязать разговор. Да и им нравится рассказывать сказки. А эта — нет, не рассказывала, только плакала. И война никак не кончается. Ясно, идут последние бои. Он скрестил руки на груди и попытался дышать ровно. Добить бы войско Панчо Вильи — и будет мир. Мир.

«А что буду делать, когда все кончится? Да и зачем думать, что все кончится? Незачем об этом думать».

Может, и в мирное время найдется, что делать. Он прошел всю Мексику — крест-накрест — и участвовал только в разрушении. Но ведь заброшенные поля можно снова засеять. Как-то в Бахио ему попалось на глаза прекрасное поле, около которого можно было бы построить док! с аркадой и патио, развести цветы и заняться земледелием. Смотреть на прорастающее семя, орошать посевы, оберегать цветущие растения, собирать плоды. Славная жизнь могла бы наступить, славная…

«Эй, не спать, быть начеку…»

Он ущипнул себя за ляжку. Затылок тяжелел, тянул голову назад.

Сверху не доносилось ни звука. Можно идти на разведку. Он оперся плечом о вертикальную сваю и нащупал ногой бугорчатые выступы на стенке колодца. Полез вверх, обхватив здоровой рукой бревно и переступая ногами с выступа на выступ; лез, пока не заскреб ногтями по полу верхнего штрека. Но теперь здесь, казалось, стало еще более душно и темно. Побрел к главной штольне и скоро почувствовал, что добрался до цели, потому что напротив душного штрека начинался штрек сквозной. Но там, дальше, где находился вход, не было видно света. Или уже стемнело? Может, Он потерял счет часам?

Ощупью добрался до входа в штольню. Нет, не ночь закрыла вход, а баррикада из тяжелых обломков скал, сложенная вильистами перед отъездом. Они замуровали его в этом склепе — пустом руднике.

Прихлопнули. От этой мысли замутило в желудке. Невольно расширились ноздри, ловившие воздух. Пальцы прикоснулись ко лбу, потерли виски. Но был ведь и другой штрек, сквозной. Ведь в него врывался воздух снаружи, с равнины, вместе с солнцем! Он бросился ко второму проходу. Да, сладкое свежее дуновение. Он шел, спотыкаясь в темноте, ощупывая руками стены. Вот пальцы раздавили каплю воды. Он прижался открытым ртом к стене, ища источник влаги. От потолка медленно катились холодные жемчужинки, одна задругой. Слизнул языком вторую, дождался третьей, четвертой. Опустил голову. Штрек, кажется, кончился. Он повел носом. Воздух шел откуда-то снизу, овевал щиколотки. Он опустился на колени, пошарил руками. Да, из какого-то невидимого заваленного прохода несло свежестью. Надежда придала сил: завал был непрочным. Он начал раскидывать камни, отверстие ширилось и наконец открылось. Оно вело в новую подземную галерею, в которой слабо мерцали серебристые прожилки. Он протиснулся в проход и только тогда понял, что во весь рост идти нельзя — можно только на четвереньках. И Он пополз на коленях, скорчившись, не зная, куда выведет его этот звериный лаз. Серебристо-серые прожилки да тусклые отблески золотых галунов — вот и все, что Он видел, продвигаясь ползком, как полумертвое пресмыкающееся. Глаза напряженно сверлили мглу, струйка слюны текла по подбородку. Рот, казалось, был полон тамариндов: от невольного воспоминания об этих фруктах била слюна. А может, это настоящий запах, который вырвался из какого-то далекого сада и вместе с ленивым воздухом равнины проник в этот тесный коридор? Да, обостренное чутье уловило свежее дуновение. Глубокий вдох, вдох. Полной грудью. Аромат близкой земли, который ни с чем не спутать, — особенно человеку, столько времени запертому в недрах гор. Узкая галерея шла все ниже и ниже и вдруг оборвалась отвесным срезом. Внизу темнело нечто вроде патио, покрытого песком. Он оторвался от скалы и упал на мягкую белую насыпь. Сюда уже добрались щупальца каких-то растений. Куда теперь?

«Надо вылезать. Вон свет! Это не отблеск песка, — это свет!»

Он бежал, глубоко дыша, к выходу, залитому солнцем.

Он бежал, ничего не слыша и не видя. Не слыша ни треньканья гитары, ни пения, разливистого и надрывного пения отдыхающего солдата:

Он не замечал ни маленького костра, над которым покачивалась тушка убитой косули, ни рук, отрывавших от нее кусок за куском.

Он упал, ничего не видя и не слыша, едва ступил на горячую землю. Разве что-нибудь увидишь при дневном палящем солнце, под которым, как меловой гриб, белела высокая шляпа человека, скалившего зубы в улыбке и протягивавшего ему руку:

— Поживей, капитан, вы нас задерживаете. Глядите-ка, ваш яки уже набил брюхо. Сейчас можно и глотку смочить.

Пленник поднял лицо и, не глядя на прикорнувших солдат Сагаля, устремил взор вперед: суровые зубцы скал и колючие заросли, путь долгий и медленный, безмолвный и головоломный. Он встал и дотащился до маленького бивуака. Его встретил твердый взгляд индейца-яки. Он протянул руку, оторвал обжигающий кусок мяса от хребта косули и начал есть.

Пералес.

Деревня с глинобитными домишками, мало чем отличавшаяся от других деревень. Только небольшая часть дороги — перед муниципалитетом — замощена булыжником. Дальше — сплошная пыль, которую толкли босые ноги детей, лапы кичливых индюков да бродячих собак, дремавших на солнце или с лаем гонявших по деревне; Всего один или два солидных дома — с большими дверями, железной крышей и жестяными сточными трубами. Обычно они принадлежали лавочнику-спекулянту и представителю власти (если тот и другой не были одним лицом), которые бежали теперь от скорой расправы Панчо Вильи. Войска заняли обе усадьбы и заполонили конями и фуражом, боеприпасами и оружием все патио, отгороженные от улицы высокими, словно крепостными стенами. Здесь было все, что удалось спасти разбитой и отступавшей Северной дивизии.

Вся деревня казалась бурой. Только фасад муниципалитета отсвечивал розовым, но цвет этот на боковых стенах и в патио тускнел и приобретал тот же серовато-бурый оттенок. Неподалеку был водоем; поэтому здесь и выросло поселение, все богатство которого ограничивалось несколькими дюжинами кур и уток, сухими маисовыми полями рядом с пыльными улочками, двумя кузницами, одной плотницкой мастерской, лавкой с разными товарами, а также всякими домашними промыслами. Деревушка жила каким-то чудом. Жила тихо. Как и большинство мексиканских деревень, казалась вымершей. Разве что утром или вечером, вечером или ночью услышишь частый стук молотка или плач новорожденного, но очень редко встретишь на жарких улицах человека. Только дети иной раз выскочат — крохотные, босые. Солдаты тоже не покидали занятых домов, отсиживались в патио муниципалитета, куда и направлялся усталый отряд. Когда всадники спешились, к ним приблизился сторожевой пикет. Полковник Сагаль кивнул на индейца-яки: