Суббота в Лиссабоне (рассказы)

Миснагиды суть миснагиды. Все одинаковы. Все без исключения. Как обычно, они стали отпускать свои шуточки, насмехаться над хасидами. Тесть мой хранил молчание. Они все хотели вызвать его на разговор, однако он отмалчивался. Они и так и этак: «Ну, что скажешь про того? А про этого?» Тесть не поддавался и лишь добродушно отшучивался. Они знали, что тесть едет от рабби Хаскеле, и просто умирали от любопытства.

Что мне еще сказать вам? Тесть последовал совету рабби Хаскеле. Он перестал огрызаться, перестал бросаться на людей. Глаза сверкали гневом, но разговор — сама изысканность и предупредительность. Бывало, замахнется, трубка в руках, но всегда остановит себя и говорит скромно и вежливо. Довольно быстро в Рачеве поняли, что мой тесть теперь — совершенно другой человек. Остановил на улице какого-то малыша и ущипнул за щечку. А если водонос нечаянно плеснет водой прямо на пол в доме, он никогда и виду не покажет, насколько это его бесит. Скажет только: «Как дела, реб Йонтле?» или «Холодно там, а?» Чувствовалось, что стоит это ему невероятных усилий. Зато благородство, великодушие — налицо.

Со временем раздражительность его пропала совершенно. Теперь он ездил к рабби Хаскеле три раза в год. Стал мягким человеком и таким добродушным, ну просто невероятно. Теперь у него вошло в привычку, стало правилом: хочешь сорваться — делай наоборот. Тогда самый злейший грех оборачивается добрым делом. Главное действовать, а не обдумывать да размышлять. Он даже начал ходить в микву. А когда тесть мой состарился, у него появились и собственные ученики. Можно сказать, свой двор появился… Это было уже после смерти рабби Хаскеле. Тесть не уставал повторять: «Если не можешь быть хорошим евреем, поступай как хороший еврей. Ибо как ты поступаешь — такой ты и есть. А иначе как? Почему человек не хочет поступать так, как считает правильным? Почему даже не пытается? Вот, к примеру, пьяница в шинке. Почему он пьет? Почему не пытается поступить иначе?»

Рабби однажды сказал: «Почему „не пожелай ничего чужого“ — самая последняя из Десяти Заповедей? Потому что прежде надо избегать делать плохое. Тогда потом и не возникнет желания так поступать. А если сидеть да ждать, пока все страсти улягутся, и не пожелаешь никогда достичь святости».

И так во всем. Если вы несчастливы, поступайте как счастливый человек. Счастье придет. Если вы в отчаянии, разуверились во всем, поступайте так, будто нет у вас сомнений. Вера придет. Придет потом.

Из сборника БЕЙС-ДИН У МОЕГО ОТЦА (IN MY FATHER'S COURT)

РАСТОРГНУТАЯ ПОМОЛВКА

Часто бывало, я служил отцу посыльным. Сколько раз меня посылали — то вызвать членов Дин-Тойре, то участников раввинского суда. Одно такое поручение до сих пор сохранилось в моей памяти. Молодой человек, модно одетый, явился к отцу и потребовал, чтобы его невесту вызвали для судебного разбирательства. Невеста жила на Крохмальной в доме № 13. Отец сразу же послал меня за ней — и чтобы с отцом пришла.

В сущности, дойти туда от дома № 10 — пара пустяков. Только пересечь улицу, и все. Но дом этот граничил с печально известной площадью, где шлялись без дела карманные воришки и всякое хулиганье. Там же скупщики краденого обделывали свои делишки. А те дома, что выходили на площадь, — в них были тайные бордели. Далее обычная торговля велась каким-то странным манером: если кто-нибудь хотел купить, к примеру, партию печенья, надо было тащить номер из шапки или же крутить деревянное колесико. Обычные жильцы тут тоже жили — порядочные женщины, чистые, целомудренные девушки, набожные, соблюдающие Закон евреи.

Было лето. На площади толпился народ. Во дворе дома № 13 играли дети. Мальчики — в солдатиков, в «казаки-разбойники», девочки — в «классы», в «дочки-матери». Запускали дрейдл, игра шла на орехи. Столько соблазнов задержаться: можно в одно поиграть, в другое. Но посыльный есть посыльный.

Я подымался по лестнице. Первый этаж еще ничего себе. Выше первого этажа все по-другому: облупленные стены, шатаются перила, грязь на лестнице. Двери раскрыты настежь. На кухнях чадят керосинки, поднимается пар, стучит молоток, жужжит швейная машинка, поют портниха и ее ученицы. Те, к кому меня послали, жили на самом верху. Я открыл дверь — и увидел мужчину с окладистой темной бородой и девушку, очень скромно, но прилично одетую. Мужчина сидел за столом. Он обедал. Девушка наливала бульон, а может борщ. Мужчина сердито глянул на меня:

— Чего тебе?

— Вас просят прийти на Дин-Тойре.

— Кто это меня вызывает?

— Жених дочери.

Мужчина проворчал что-то. Девушка тоже смотрела недовольно.

— И что нам теперь делать? — спросила она отца.

— Раз зовут, надо идти, — отозвался он с мрачным видом.

Закончил есть, торопливо произнес молитву Девушка оделась, пригладила волосы перед зеркалом. Как правило, меня начинали расспрашивать: что да почему, да зачем вызывают? На этот раз отец и дочь хранили молчание. Мрачное, тяжелое молчание. Так мы и пришли к нам домой. Отец предложил мужчине сесть. Девушка осталась стоять — женщине не было места в комнате моего отца. Отец задавал обычные вопросы:

— Кто истец?

— Я истец.

— И что вы хотите?

— Хочу расторгнуть помолвку.

— Почему?

— Потому что не люблю ее, — ответил молодой человек.

Отец был явно смущен. Я залился краской. Отец девушки мрачно стоял здесь же, неуклюжий, угрюмый, темноволосый, с окладистой большой бородой. А она пахла шоколадкой и духами. На высоких, тонких каблуках. Как можно сказать, что не любишь такую? Это я не понимал. Но молодой человек — тот еще франт, на принца похож. Что ему хорошенькая девушка!

Отец дернул себя за бороду:

— И что еще?

— Это все, рабби.

— Ну а вы что скажете? — отец так задал вопрос, что непонятно было, обращается он к отцу или к дочери.

— Я люблю его, — ответила девушка сухо и почти что сердито.

В большинстве случаев отец быстро приходил к решению. Он всегда старался примирить стороны, достигнуть хоть какого-то компромисса. Но разве сейчас это возможно? Отец поглядел на меня, будто спрашивая: «Ну а ты что скажешь?» Но и я был в растерянности. И тут он произнес нечто, чего я от него никогда не слыхивал. Не так давно было введено в обычай, что раввин мог пригласить кого-нибудь из тяжущихся, чтобы обсудить обстоятельства дела наедине. Отец часто говорил, что не одобряет такую практику — раввин выносит приговор и потому не должен тайно беседовать ни с одной из тяжущихся сторон. И вдруг слышу: «Пожалуйста, пройдемте со мной».

Он поднялся и сделал знак отцу девушки. Вместе они вошли в соседнюю комнату, я отправился следом. Если есть какой-то секрет, мне его обязательно надо знать. Разве нет? Дверь оставалась открытой. Уши мои тянулись, чтобы услышать, что же говорят отец и этот, второй. Но глаза сами собой устремлялись на молодую пару.

И тут я увидел нечто из ряда вон выходящее: маленькая, тоненькая девушка подошла к жениху, они заговорили, потом заспорили на повышенных тонах, и внезапно раздался звук пощечины. Потом — еще раз. Не помню теперь, кто сделал это первым, но знаю только, что они оба это сделали, да так тихо и спокойно — совершенно не в обычаях Крохмальной улицы. Дали друг другу по пощечине — и разошлись. Отец ничего этого не слышал. Мне показалось, отец девушки почувствовал: что-то случилось — но не подал виду Я заплакал. Впервые вдохнул я аромат тайны, которая всегда существует между мужчиной и женщиной, пряный аромат любви.

А в спальне разговаривали. Отец сказал:

— Если он не хочет жениться, что я могу сделать.

— И мы не хотим его, — проворчал мужчина, — это подонок. Скот. Все, что есть отвратительного. Хуже не бывает. За другими бегает. Нет такого греха, который бы за ним не водился. Мы б давно от него избавились, да он все дарил ей подарки. А подарки мы не хотим возвращать. Из-за этого только она и говорит, что его любит. А вообще-то она его не выносит. Но подарки мы не вернем.