Приключения Родрика Рэндома

— Eh bien, nous verrons… nous verrons! [44]

Но каковы же были мой ужас и изумление, когда, открыв сундук, он извлек оттуда пригоршню тех самых снадобий, которые исчезли, и произнес: — Aга! Vous etes bien venus… mardie, monsieur Roderique l, вы ошень невинны! [45]

Я не в силах был вымолвить ни слова в свое оправдание и стоял недвижимый и безмолвный, в то время как все присутствующие делали соответствующие замечания касательно моей якобы обнаружившейся виновности. Служанки выразили сожаление, что я попал в беду, и удалились повторяя:

— Кто бы мог подумать?

Моя хозяйка, воспользовавшись этим разоблачением, поносила обычай нанимать людей из чужих краев, а миссис Гауки, заявив, что никогда не была высокого мнения о моей честности, предложила препроводить меня к судье и немедленно заключить в Ньюгет. Ее муж был уже на лестнице, чтобы итти за констеблом, когда мистер Лявман, осведомленный о расходах и хлопотах, связанных с судебным преследованием, на которые ему пришлось бы себя обречь, и в то же время опасаясь, как бы кое-что из моих показаний не повредило его практике, крикнул:

— Restez, mon fils, restez! [46] Действительно, се pauvre diable [47] совершил одно большое преступление, но, peut etre [48], милосердный господь даст ему каяться и на мою голову не упадет грешная кровь.

Капитан и его супруга воспользовались всеми христианскими доводами, подсказанными их рвением, чтобы побудить аптекаря преследовать меня судом и привести к погибели, и толковали о вреде, какой причинит он обществу, членом коего является, позволяя улизнуть мошеннику, который не преминет совершить новое злодеяние, ибо не забудет о том, как легко вышел он сейчас сухим из воды. Но их красноречие не произвело на моего хозяина никакого впечатления, и, повернувшись ко мне, он сказал:

— Ступайте, несшастный, ступайте вон из мой дом и постарайтесь загладить ваши mauvaises actions [49].

К тому времени негодование вывело меня из столбняка, в котором я до сей поры пребывал, и я начал так:

— Сэр, признаюсь, улики против меня, но вас обманывают не меньше, чем поносят меня. Я пал жертвой злобы этого негодяя, — я указал на Гауки. — Он ухитрился перенести сюда ваше добро, чтобы эта находка опорочила мое имя и окончательно меня погубила. Он ненавидит меня, потому что знает, какой ущерб нанес мне в моем родном краю. За эту обиду он, по трусости своей, отказал мне в сатисфакции, что неподобает джентльмену. Мало того: ему известно, что я знаю о его недостойном поведении здесь, в Лондоне, о чем я уже рассказывал, и он не желает, чтобы такой свидетель его неблагодарности и малодушия остался в живых. Вот почему он повинен в самом гнусном злодейском поступке, грозящем мне гибелью! И я опасаюсь, мадам, — обратился я к миссис Гауки, — не слишком ли охотно разделяете вы чувства вашего супруга. Частенько видел я в вас моего врага и прекрасно знаю причину, но а настоящее время не считаю уместным ее оглашать. Однако я не советовал бы вам, ради вас же, доводить меня до крайности!

Эта речь привела ее в такое бешенство, что она, побагровев и сверкая глазами, как фурия, подступила ко мне и, подбоченившись, плюнула мне в лицо, заявив, что я бесстыжий негодяй, но она не боится моей злобы, и если ее отец откажется преследовать меня судом как вора, она не проведет больше ни одной ночи под его кровом. В то же время Гауки с напыщенным видом сказал, что презирает всякие небылицы, какие бы я ни наговорил против него, но если я вздумаю чернить его жену, он, ей-ей, меня убьет. На эту угрозу я отвечал:

— Хотел бы я повстречаться с тобой в пустыне! Там я наказал бы тебя за вероломство и избавил бы мир от такого мерзавца! Что мешает мне сейчас, — продолжал я, схватив попавшуюся под руку пустую бутылку, — воздать тебе должное?

Не успел я таким манером вооружиться, как Гауки и его тесть отступили столь поспешно, что один сшиб с ног другого и они вместе покатились с лестницы; моя хозяйка упала в обморок от страха, а ее дочь спросила, не собираюсь ли я убить ее. Я объяснил ей, что у меня отнюдь не было такого намерения, что я предоставляю ей терзаться угрызениями совести, однако я твердо решил расквасить нос ее супругу, как только фортуна ниспошлет мне удобный случай. Спускаясь вниз, я встретил поднимавшегося по лестнице дрожащего Лявмана с пестиком в руке, а Гауки, вооружившийся шпагой, подталкивал его сзади. Я предложил вступить в переговоры и заверил их в своем миролюбивом расположении духа, после чего Гауки воскликнул:

— А! Злодей, ты убил мою дорогую жену!

А аптекарь возопил:

— A! Coquin! [50] Где мое дитя?

— Леди, — ответствовал я, — не потерпев от меня никакого ущерба, находится наверху и, как я полагаю, вознаградит вас через несколько месяцев за вашу заботливость.

Тут она окликнула их и выразила желание, чтобы они отпустили негодяя и больше не занимались им. На эту просьбу отец ее согласился, заметив, однако, что речь моя fort mysterieuse [51].

Убедившись в невозможности доказать свою невиновность, я тотчас же покинул дом и пошел к школьному учителю, намереваясь оправдаться перед ним и попросить совета, как действовать в будущем; но, к невыразимой моей досаде, мне сказали, что он уехал из города на два-три дня. Я повернул вспять, решив посоветоваться с моими новыми знакомыми, жившими по соседству с моим хозяином; но слухи о происшествии со мной уже распространились по милости служанок, и ни один из моих приятелей не соизволил меня выслушать.

И вот благодаря людской несправедливости я очутился в положении гораздо более плачевном, чем когда бы то ни было: хотя я и прежде был беден, репутация моя оставалась незапятнанной, и здоровье мне до сей поры не изменяло, а теперь я потерял доброе имя, лишился денег, друзья меня чуждались, тело было заражено болезнью, настигшей меня вследствие одной любовной интриги, а верный мой Стрэп, который один только мог пожалеть меня и притти на помощь, уехал неведомо куда.

Стечение столь печальных обстоятельств побудило меня принять решение — я тотчас же перенес мою одежду в дом того человека, у которого ранее нанимал помещение; там я прожил два дня в надежде поступить на другое место по ходатайству мистера Конкорденса, не сомневаясь в том, что мне удастся оправдаться перед ним. Но, строя такие предположения, я недооценил всех трудностей: Лявман позаботился о том, чтобы опередить меня, и когда я попытался объяснить все происшедшее школьному учителю, тот оказался столь предубежденным против меня, что едва дослушал до конца; когда же я закончил свою оправдательную речь, он покачал головой и, начав с обычного своего восклицания «Господи Иисусе!», сказал:

— Ничего из этого не выйдет. Я очень сожалею, что, на свою беду, оказался замешанным в такую историю, однако впредь я буду более осторожен. Отныне я не буду доверять ни единому человеку, да, даже отцу, породившему меня, даже брату, лежавшему со мной в утробе матери! Воскресни из мертвых Даниил, я бы признал его самозванцем, и если бы явился гений истины, я усомнился бы в его правдивости!

Я сказал ему, что, может быть, настанет день, когда он удостоверится в том, какое оскорбление мне нанесли, и раскается в своем скороспелом суждении. На это замечание он ответил, что если он получит доказательство моей невиновности, сердце его возликует от радости.

— Но пока сие не случилось, — продолжал он, — я должен просить вас не поддерживать больше со мной никаких сношений. Боже милостивый! На меня будут смотреть как на вашего сообщника и подстрекателя… Скажут, что Джонатан Уайльд ^{37} — мой прообраз… Мальчишки станут улюлюкать, когда я будупроходить мимо, а пьяные девки изрыгать попреки, насыщенные испарениями джина. Я обрету известность как мишень для злословия и потатчик негодяям.