Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер

— Как же, маленький капрал! — немедленно завопил во всю глотку берриец. — Да здравствует император! За его здоровье!

— Он умер, — резко оборвал его Пьер.

— Ах да! В самом деле? Ну так за здоровье его сыночка! За здоровье Наполеона Второго! [56]

Минутой спустя адвокат произнес имя Лафайета.

— Да здравствует Лафайет! [57] — закричал берриец. — Этот-то хоть по крайней мере еще не помер?

А когда с уст коммивояжера слетело слово «республика», берриец принялся орать: «Да здравствует республика!», сопровождая каждый тост новыми возлияниями.

Коммивояжер, которому поначалу Сердцеед очень понравился, стал теперь находить его несколько глуповатым. Он вопросительно взглянул на Пьера. В ответ тот принялся усердно подливать беррийцу вина, и не прошло и пяти минут, как тот уже храпел, навалившись грудью на стол. Тогда Пьер поднял его своими сильными руками и, хоть ноша эта оказалась не столь уж легкой, отнес на чердак и там уложил на постель Коринфца. Избавившись наконец от него таким образом, он вернулся к остальным и приготовился уже без всяких помех принять участие в том разговоре, который шел за столом. Это был оживленный обмен мнениями, своего рода диспут, в котором отдельные точки зрения вызывали довольно горячие споры, вполне, впрочем, дружественные. Казалось, все присутствующие здесь согласны между собой в чем-то одном, самом главном, и хотя прямо никто об этом не говорит, оно-то и является тем, что всех их связывает. Дружеский тон беседы очень понравился Пьеру. Тема разговоров все больше возбуждала его интерес, и вскоре он перестал замечать, что сам является предметом пристального внимания этих чужих людей. А те не считали даже нужным скрывать своего интереса к нему, и коммивояжер, который, по-видимому, взял на себя роль председателя этого импровизированного собрания, стал проявлять его настолько откровенно, что Пьер поразился, как могли возложить столь опасную миссию на такого болтливого молодого человека. Однако легкость, с которой тот выражал свои мысли, невольно пленяла его. Что касается старейшины и Швейцарца, то они слушали его речи, затаив дыхание. Да и сам Пьер постепенно поддался их обаянию и, изменив своей обычной сдержанности, в свою очередь стал задавать коммивояжеру вопросы:

— Вы давеча сказали, сударь, что во Франции существует сильная партия, способная провозгласить республику…

— Я в этом совершенно убежден, — отвечал незнакомец улыбаясь. — Благодаря своим коммерческим делам я исходил всю Францию, имею дело с французами самых различных слоев общества и могу с уверенностью это утверждать. Решительно везде мне приходится встречать убежденных республиканцев. И я не сомневаюсь, что если бы вследствие каких-то неожиданных событий Бурбоны оказались вдруг свергнутыми, победила бы партия ультралибералов.

Бывший капитан с сомнением покачал головой, лекарь улыбнулся — у каждого на этот счет было собственное мнение.

— Вы, господа, я вижу, не согласны со мной! — учтиво обратился к ним коммивояжер. — Ну, а вы что думаете об этом, господин Гюгенен? Как вы полагаете, есть ли в народе другие убеждения, кроме республиканских?

— А какие же, спрашивается, могут быть у него другие убеждения? — ответил Пьер. — Спросите тех, кто вместе со мной представляет здесь народ. Ведь вы думаете точно так же, не правда ли? — добавил он, обращаясь к старейшине и остальным рабочим.

Старейшина только молча приложил руку к сердцу — и это был достаточно красноречивый ответ. Швейцарец, сорвав с себя свой коленкоровый колпак и потрясая им, воскликнул:

— Да я бы собственной головы не пожалел, чтобы такой колпак вновь был поднят над Францией [58], хоть и не хотелось бы проливать кровь французов, чтобы сделать его красным!

Слесарь немного подумал, затем сухо сказал:

— Та республика многое нам обещала, но своих обещаний не выполнила. Откуда я знаю, что даст нам новая?

А что до крови, — прибавил он, и ярость зазвенела вдруг в его голосе, — пусть, пусть она прольется! Я готов сам выпустить ее из наших врагов, всю до последней капли!

— Браво! — воскликнул коммивояжер. — О да, конечно, проклятие иностранцам! [59] Да погибнут враги Франции. Ну, а вы, мастер Гюгенен, чего хотите вы?

— Я хочу, чтобы все люди жили как братья, — ответил Пьер, — и ничего больше. Ради этого стоит вытерпеть любые муки. Без этого никакая свобода нам не поможет.

— Ну, что я вам говорил? — сказал коммивояжер, обращаясь к друзьям. — Вы сами видите: друг человечества, философ в духе минувшего века…

— Нет, сударь, это не так, — живо отозвался Пьер. — Самым большим приверженцем свободы среди этих философов был, я знаю, Жан-Жак Руссо, а он утверждал, что республика невозможна без рабов [60].

— Мог ли Руссо утверждать подобные вещи? — воскликнул адвокат. — Нет, он никогда такого не говорил. Не может этого быть!

— Перечитайте «Общественный договор», — сказал Пьер, — вы убедитесь, что я прав.

— Выходит, вы за республику, но не в духе Жан-Жака?

— Как и вы, сударь, я полагаю?

— Следовательно, и не за республику Робеспьера?

— Нет, сударь.

— Ну что ж, значит, вы за республику в духе Лафайета! Браво!

— А мне неизвестны взгляды Лафайета на республику.

— Это взгляды, которых придерживаются люди здравомыслящие, враги анархии, словом — истинные республиканцы. Это будет революция без смертной казни, без репрессий, без эшафотов…

— Словом, революция, от которой мы далеки! — отозвался Пьер. — Ведь заговорщики-то действуют…

Едва он произнес это слово, как все замолчали.

— Какие заговорщики? — спросил коммивояжер с деланным спокойствием. — Здесь, во всяком случае, насколько мне известно, их нет.

— Прошу прощения, сударь, — отвечал Пьер, — один есть. Это я.

— Вы? Может ли это быть? Как? Заговор? Против кого же? Какова его цель? Кто его участники?

— Заговор этот вырос в мечтах моих, я замыслил его, обливаясь слезами. Его цель, неосуществимая, быть может, — переделать все. Хотите вы стать участником моего заговора?

— Можете считать меня своим! — вскричал коммивояжер с напускным воодушевлением. — Да вы, я вижу, за пояс заткнете любого из нас. А мне, ей-богу, нравится в вас этот пафос трибуна и преобразователя, этакое мужество Брута [61], мрачный фанатизм, непоколебимость, достойные Сен-Жюста [62] и Дантона [63]! Пью за непризнанных этих героев, славных мучеников свободы!

Никто не присоединился к этому тосту, кроме старого слесаря, который поднял было свой стакан, чтобы чокнуться с коммивояжером, но вдруг поставил его обратно.

— Э, нет, — сказал он, — так дело не пойдет. Ваш-то стакан пуст! А я не любитель чокаться полным против порожнего! Мне это что-то не нравится!

— А ты что ж, разве не станешь пить в их честь? — нерешительно спросил Пьера Швейцарец.

— Нет, не стану, — отвечал тот. — В этих людях и событиях я еще не разобрался как следует, и слишком я маленький человек, чтобы судить о них.

Сидевшие за столом взглянули на Пьера Гюгенена с некоторым удивлением. Врач решил вызвать его на более откровенный разговор.

— Ваша скромность делает вам честь, — сказал он, — но зачем вы так умаляете себя? И у вас, сдается мне, есть свои вполне сложившиеся убеждения. Зачем же вы скрываете их от нас? Разве мы не доверяем друг другу? К тому же ведь мы разговариваем, только и всего. Во Франции сейчас спорят о двух принципах правления — власти абсолютной и конституционной. Вот что занимает и волнует сегодня всех истинных французов. И нет никакой надобности воскрешать в памяти прошлое. Для одних это тягостно, для других небезопасно… Понятия меняют свои наименования. То, что отцы наши называли единой и нераздельной республикой, мы ныне называем конституционной монархией. Примем же это название и станем в ряды защитников Хартии [64], ибо все равно никакого другого знамени нет.