Сказки, легенды, притчи (11 рассказов)

В спорах о последней истине не было согласия и меж теми двумя брахманами, что занимали особое место среди учителей жаждущего знаний царя. Так как они снискали славу выдающихся мудрецов, царь огорчался, видя их несогласие, и думал порой: «Если эти два мудрейших из мудрых не могут разрешить свой спор об истине, — как же могу я, несведущий в науках, надеяться когда-либо обрести истинное знание? Я хоть и не сомневаюсь в том, что может быть только одна, единственная и неделимая истина, но, как видно, даже брахманам не под силу постичь ее, положив конец всем спорам».

Когда же он говорил об этом своим учителям, они отвечали:

— Дорог много, цель же — одна. Постись, убивай страсти в своем сердце, читай священные гимны и размышляй над ними.

Царь охотно следовал совету и приумножил познания свои, но так и не мог достичь цели и узреть последнюю истину. Преодолевая кипящие в крови страсти, отринув похоть и плотские радости, почти совсем отказавшись от пищи, которая теперь состояла из одного банана и нескольких зерен риса в день, он очистился плотью и духом, сумел направить все усердие свое, всю силу и алчущую душу свою к заветной, последней цели. Священные тексты, казавшиеся ему прежде пустыми и унылыми, раскрылись перед ним во всей своей волшебной красе; в них обрел он глубочайшее утешение, и в диспутах и упражнениях разума он покорял отныне вершину за вершиной. Но ключ к последней тайне, к величайшей загадке бытия, он отыскать не сумел, и это омрачало его жизнь.

И решил царь подвергнуть плоть свою суровому испытанию. Запершись в самых дальних и сокровенных покоях своих, он провел сорок дней и сорок ночей без пищи, и ложем для его обнаженного тела служил холодный каменный пол. Истаявшая плоть его дышала чистотой, узкое лицо озарено было внутренним светом, и никто из брахманов не выдерживал его лучезарного взгляда. И вот по прошествии сорока дней он пригласил всех брахманов в храм для упражнения разума в разрешении трудных вопросов, а почетной наградой мудрейшим и красноречивейшим из них должны были стать белые коровы в золотом налобном убранстве.

Священники и мудрецы пришли, расселись по местам, и началась битва мыслей и речей. Они приводили, звено за звеном, всю цепь доказательств полного согласия мира чувственного и мира духовного, оттачивали умы в толковании священных гимнов, говорили о Брахме и об Атмане [21] . Они сравнивали сторукое Прасущество с ветром, с огнем, с водой, с растворенной в воде солью, с союзом мужчины и женщины. Они выдумывали сравнения и образы для Брахмы, создающего богов могущественнее самого себя, и проводили различие между Брахмой творящим и Брахмой, заключающим в себя сотворенное; они пытались сравнивать его с самими собой; они блистали красноречием в диспуте о том, старше ли Атман своего имени, равно ли имя его сущности и не есть ли оно всего лишь его творение.

Царь вновь и вновь возглашал о новом состязании, испытывал мудрецов все новыми вопросами. Но чем усерднее были брахманы и чем больше речей звучало под сводами храма, тем сильнее чувствовал царь свое одиночество, тем сиротливее становилось у него на душе. И чем больше вопрошал он и внимал ответным речам, кивая головой в знак согласия, и одаривал достойнейших, тем нестерпимее жгла его сердце тоска по истине. Ибо ответы и рассуждения брахманов, как он убедился, лишь вертелись вокруг истины, не касаясь ее, и никому из присутствующих в храме не удавалось проникнуть за последнюю черту. И, перемежая вопросы с похвалами и наградами, он сам себе казался мальчиком, увлеченным игрой с другими детьми, славной игрой, на которую зрелые мужи взирают с улыбкой.

И вот посреди шумного собрания брахманов царь все больше погружался в себя, затворив врата своих чувств и направив пылающую волю свою на истину, о которой ему ведомо было, что к ней причастно все обладающее сущностью, что она сокрыта в каждом, а значит, и в нем самом. И так как внутренне он был чист — он, исторгнувший из себя за сорок дней и сорок ночей все шлаки души и тела, — то вскоре в нем самом забрезжил свет и родилось чувство насыщения, и чем глубже он погружался в себя, тем ярче разгорался этот свет перед внутренним оком его, подобно тому, как человеку, идущему по темной пещере к выходу, все ярче, с каждым шагом все пленительнее сияет луч приближающейся свободы.

Между тем брахманы все шумели и спорили, не заботясь о царе, который давно уже не отверзал уст, так что казалось, будто он глух и нем. Они все больше распалялись, голоса их звучали все громче и резче, а иные уже терзаемы были завистью при виде коров, которые должны были достаться другим.

Наконец взор одного из брахманов упал на безмолвствующего царя. Он оборвал свою речь на полуслове и указал на него вытянутым перстом, и собеседник его смолк и сделал то же, и другой, и третий, и, в то время как на другом конце храма многие еще шумели и ораторствовали, вблизи царя уже установилась мертвая тишина. И наконец все они затихли и не шевелились, устремив глаза свои на владыку. Царь же сидел прямо, неподвижный взор его пребывал в бесконечном, и лик его подобен был торжественно-холодному сиянию далеких светил. И все брахманы склонили головы перед Просветленным и поняли, что диспут их был всего лишь ребячьей забавой, в то время как там, совсем рядом с ними, в образе их царя воплотился сам Бог, совокупность всех божеств.

Царь же, сплавив воедино все чувства свои и направив их внутрь, созерцал самую истину, неделимую, подобную некоему чистому свету, пронизывающему его сладостной уверенностью, как солнечный луч пронизывает самоцветный камень, и камень сам делается светом и солнцем и соединяет в себе Творца и творение. И когда он, очнувшись, окинул взором брахманов, — в глазах его искрился смех и чело его сияло, как солнечный диск. Он совлек с себя царские одежды, покинул храм, покинул город свой и страну свою и отправился нагим в леса, из которых никогда уже более не возвращался обратно.

Герман Гессе. Невеста

Синьора Риччиотти, с недавних пор поселившаяся вместе с дочерью Маргеритой в гостинице «Вальдштеттер Хоф» в Бруннене, принадлежала к тому типу белокурых и нежных, несколько вялых итальянок, что нередко встречается в Ломбардии и близ Венеции. Ее пухлые пальчики были унизаны дорогими кольцами, а весьма характерная походка, которая в те времена еще отличалась величаво-мягкой упругостью, все более и более напоминала уже манеру двигаться тех, о ком говорят «переваливается, как утка». Элегантная и, несомненно, в юности привыкшая к поклонению, синьора выделялась своей представительной внешностью, она носила изысканнейшие туалеты, а по вечерам пела под аккомпанемент фортепиано; голос у нее был хорошо поставленный, хоть и небольшой и, пожалуй, чуть слащавый, пела она по нотам, причем держала их перед собой, изящно округлив полные короткие ручки и отставив мизинец. Приехала она из Падуи, где ее муж, ныне покойный, когда-то был видным дельцом и политиком. При его жизни синьору Риччиотти окружала атмосфера процветающей добропорядочности, жили же они не по средствам, и после смерти супруга она ничуть не изменила своих привычек, а с отчаянной храбростью жила по-прежнему на широкую ногу.

Тем не менее нас вряд ли заинтересовала бы синьора Риччиотти, когда б не ее дочь Маргерита, миловидная тоненькая девушка, лишь недавно простившаяся с детством и вынесшая из пансиона для девиц некоторую предрасположенность к малокровию и плохой аппетит. То было восхитительно хрупкое, тихое, нежное существо с густыми белокурыми волосами; когда она гуляла в саду или шла вдоль улицы в одном из своих простых бледно-голубых или белых летних нарядов, все радовались, на нее глядя. В тот год синьора Риччиотти начала вывозить дочь, тогда как в Падуе они жили довольно замкнуто, и нередко случалось, что на лицо матери вдруг набегало, ничуть, впрочем, не умаляя ее привлекательности, легкое облачко недовольства, ибо в глазах новых знакомых — обитателей гостиницы — дочь явно затмила собой старшую Риччиотти. Синьора всегда до сего времени была любящей матерью, что, однако, не мешало ей втайне лелеять мечту об устройстве своей собственной жизни, теперь же она постепенно расставалась с этими невысказанными надеждами и все чаще возлагала их на будущее Маргериты, подобно тому как снимает добрая мать украшения, что носила со дня свадьбы, и надевает их на шею подросшей дочери.