Том 2. Повести

Его женушка нахмурилась, помрачнела, и ноздри ее едва приметно затрепетали. Вздрагивающие ноздри предвещают ливень. А ведь как жалко, если промокнут эти сияющие прекрасные глазки!

— Мало ли что было до свадьбы! Тогда я была несовершеннолетней и совсем не знала жизни. Поэтому мое досвадебное согласие в счет не идет. А сейчас я согласия не даю, слышите! Для дружбы достаточно одного дня в неделю, а если вы станете упрямиться, я сейчас же отворю окно и объявлю на всю улицу, что вы самый жестокий, самый скверный муж на свете.

И Эржике, сердясь и в то же время улыбаясь, подбежала к окну.

— Отворить?

— Нет, нет!

Как ни был бесстрастен Морони, такой поворот событий испугал его не на шутку; он обвил рукой стан жены, чтобы удержать ее, я принялся торговаться.

— Дайте мне хотя бы два дня в неделю. Эржике упрямо тряхнула головой.

— Нет, нет и нет. Милый супруг мой и повелитель! Сама святая церковь довольствуется одним постным днем в неделю — пятницей. С какой стати вы требуете у меня два?

— Не дури, Эржике. Одним днем я еще могу поступиться, но…

— Ах так? — с внезапной запальчивостью вскричала она. — Раз тебе Тоот дороже, чем я, не надо было жениться! Нет, нет, ни слова больше. Я даю один день, муженек, и ни секунды в придачу.

— Эржи, ты жестока.

— А вы неучтивы.

— Эржике, ты должна довольствоваться пятью днями в неделю, если любишь меня!

— Нет, нет!

И Эржи еще упрямей тряхнула своей прелестной головкой. Морони привлек ее к себе и крепко прижал к груди.

— Попробуй-ка теперь тряхнуть головой.

Эржике, конечно, не могла и пошевельнуться и оттого пришла в совершенную ярость.

— Пусти! У тебя руки так же грубы, как…

— Ну же, смелей договаривай!

— Как у извозчика. Пусти!

— Теперь-то тем более не пущу.

А между тем он лишь одной рукой прижимал ее к себе, а другой рассеянно расстегивал пуговки на лифе.

— Что тебе надо?

— Фу ты, черт! Колется! — вскрикнул Морони. — Что здесь такое?

— Булавка! — ответила она торжествующе, так как Морони, уколовшись, отпустил ее. — Слава богу! Так тебе и надо, так тебе и надо!

Словно вырвавшаяся на волю пташка, Эржи со звонким смехом, щебеча, выбежала в сад.

Тяжело дыша, Пишта вскочил с дивана.

— Эржике, вернись! — крикнул он ей вслед.

— На один день согласен? — обернув к нему сердитое лицо, спросила она.

— Вернись, я тебе кое-что шепну.

— Не нужно мне твоего шептанья! — крикнула она, показав ему кукиш.

У Морони был небольшой уютный сад, который он унаследовал вместе с домом от своей тетки, вдовы Иштвана Переца. Однажды в этом саду тетка откопала чугунный горшок с кладом, а так как третью часть находки ей полагалось отдать высокому казначейству, она от огорчения и возмущения свихнулась и окончила дни свои в Буде в лечебнице для умалишенных. Однако сад свихнувшаяся тетка оставила в хорошем состоянии, с могучими фруктовыми деревьями, разделенными чередой ветвистых каштанов посередине. А в самом дальнем конце сада — это было прекрасней всего — с тихим плеском струились кроткие воды Римы; прибрежные кусты и ракиты вдоль Римы образовали живую изгородь.

В одном из укромных уголков сада стояла маленькая, с красной крышей беседка, а рядом собачья будка, обитель любимца покойной тетки, лохматого Нерона, который при жизни своей владычицы сопровождал ее повсюду, даже в дом Господень, и так привык к этому, что и сейчас, после ее смерти, один-одинешенек хаживал на утренние мессы. Церковному сторожу каждый день приходилось изгонять его из святилища.

Напротив беседки высилась деревянная колонна, окрашенная в голубой цвет. Прикованный к ней тонкой цепочкой длиною в аршин, прыгал зеленый попугай с алым хохолком, который, завидев Эржике, приветствовал ее пронзительным визгом:

— Осел! Осел! Осел!

(Ах, проказник, невежа, сейчас же замолчи!) Словарный запас попугая исчерпывался, разумеется, этим единственным словом. Надо полагать, что его учитель был человек практичный, ибо, если речь шла об одном-единственном слове из всей языковой премудрости, то для попугая это слово, бесспорно, было самое подходящее, так как с ним он мог обратиться к большинству представителей рода людского.

Эржике нравилось поддразнивать попугая, который, помимо слова «осел», был обучен еще искусству подражания: он, например, с изумительным мастерством имитировал матросскую брань. А порой в каком-то крохотном закоулочке его черепной коробки возникала некая давняя, смутная реминисценция, и тогда он воспроизводил кукареканье петуха, цыплячий писк и гоготанье гусей.

Где он мог этому научиться? Несомненно, на судне, на котором его везли из Бразилии. Судно, по всей вероятности, было зафрахтовано под домашнюю живность, и отнюдь не исключено, что матросы в ссоре пускали в оборот забористые словечки. Разве не бывает на свете таких матросов?

Эржике с наслаждением слушала виртуозные вариации попугая.

— Когда я слушаю эту птицу, — признавалась она супругу, — мне кажется, будто сама я плыву на судне.

— Берегись, голубка, — шутливо предупреждал ее Морони, — как бы не захворать тебе морской болезнью.

Сегодня, однако, у Эржике не было ни малейшего желания заигрывать с зеленой птицей, принесенной из отчего дома (попугай входил в ее приданое); с сердитым и хмурым видом она прошествовала по извилистым тропкам в дальний конец сада, отломила ветку плакучей ивы и, возбужденно расхаживая взад и вперед, нервически постегивала ею по юбке.

Прошло совсем немного времени, и снова раздался крик попугая, величавшего кого-то «ослом». То был Морони, отправлявшийся за женой. Эржике, заметив его, свернула на другую тропинку. Морони тоже ее заметил и изменил направление, чтобы опередить беглянку. Все было напрасно. Она по-прежнему ускользала от него, словно танцовщица от преследующего ее в чардаше кавалера.

 — Эржике, постой! — крикнул ей муж. — Не убегай же!

— А вы за мной не гонитесь!

— Ты не хочешь меня подождать?

— Нет!

— Тогда я тебя поймаю!

И Пишта бросился напрямик через клумбы, немилосердно топча фиалки и фуксии.

— Если вы только ко мне прикоснетесь, я позову на помощь!

— Перестань дурить. Чего ты в конце концов хочешь? Эржике сжала кулачок, оставив на свободе один лишь пальчик, и этот пальчик издали показала Морони.

Один палец означал один день. Пишта поднял в ответ два пальца. Два пальца — два дня!

— Кутила! — сквозь белоснежные зубки прошипела Эржике.

О золотые деньки медового месяца! Людям не терпится узнать, что находится там, под медом? Да вот эти самые игривые сценки. Жена показывает один палец, муж — два, вот уже и ссора. Первый супружеский разлад. И тянется он до тех пор, пока вся рука со всеми пятью пальцами не притянется куда-то: или к жене, или к друзьям.

Затем наступает первая «facherie» [18]. Facherie — тоже сладостное, милое безрассудство. Война между супругами, причем теми самыми пулями, которые дети выдувают через соломинку из душистой мыльной пены.

Но вот Пишта закусил удила: как, жена не дает себя поймать! «Между нами все кончено!» — кричит он и яростно поворачивает к дому, с шумом захлопывая за собой садовую калитку. В саду между тем свежеет, и Пишта с горничной Ниной, праздно слоняющейся по веранде, посылает Эржи теплый платок: ведь жена такая глупышка, она способна, разгневавшись, часами бегать по саду с непокрытой головой.

— Не говорите госпоже, Нина, что это я вас послал с платком.

Некоторое время Эржике бродит по саду, но ее снедает любопытство: что творит в доме деспот, пока ее нет, — не полоснул ли себя бритвой по горлу? (О таком происшествии как раз на днях писали в газетах.)

И вот она входит в дом, изо всех сил стараясь выглядеть сердитой, гремит чашками, с треском и грохотом пинает стоящие на дороге стулья. Трах! — вдребезги разлетелась в буфете тарелка, к счастью, та самая, что была уже с трещиной.