Повести и рассказы

— Убежишь?

— С какой это стати — бежать? Кто заварил кашу, тот пусть ее и расхлебывает, — сурово произнес Хаджи Атанасий.

— У меня совесть чиста. Я политикой не занимаюсь, — смиренно промолвил Иван Капзамалин.

— И я тоже, — откликнулся Иван Бухал беспечно.

— Моя политика — у меня на ночном колпаке. Пускай бей приходит, — она и ему будет по вкусу, сакраменто дио [18], — заявил Мирончо.

Иванчо молчал. А господин Фратю воскликнул:

— Не волнуйтесь, братья! Свобода требует жертв…

— Что ты там ищешь, Хаджи? — спросил Мирончо.

— Свой фес.

— До него ли теперь? Иди сюда.

— Зачем?

— Надо посоветоваться, что делать.

— Я убегу.

— Убежишь?

— Убегу.

— Ты с ума сошел!

— Ничуть не бывало.

— А мы все остаемся.

— Убегу.

— Один?

— Нет, с фесом своим, — ответил Хаджи Смион, возобновляя поиски.

— Как? А жена, а дети? — спросил Хаджи Атанасий.

Хаджи Смион поглядел на него растерянно.

— Какая жена? Какие дети?

— Твои.

— Мои? Ах да, ты прав. Никуда не побегу. Где их повесят, пусть и меня там… Но куда же девался мой фес, черт возьми?

И он окинул взглядом головы товарищей. Потом промолвил:

— Видно, тот забрал.

— Да, да, учитель взял его, — подтвердил Головрат.

— А его фес где?

— Да вон он, на суку висит… Возьми его, Хаджи, и пойдем, — сказал Мирончо.

— Я? Упаси боже.

— Бери. Не все ли равно?

— Что я? С ума сошел? Фес бунтовщика! Ох! — И он схватился за голову.

— Что случилось? — спросил Мирончо, заметив, что Хаджи Смион страшно побледнел.

— Да тот теперь в моем фесе перед беем стоит! Я пропал!

— Кураж, Хаджи! Свобода покупается дорогой ценой, — зловеще изрек господин Фратю.

Хаджи Смион поглядел на него с испугом, потом, совсем растерявшись, спросил:

— А если нас арестуют?

— Арестуют — свяжут, — кислым тоном ответил Мирончо.

— Неужто свяжут?

— А потом — веревку на шею.

— Ну, а потом?

— А потом затянут — и кончено.

— Это ясно.

— Я убегу.

— Куда?

— В горы, на вершины, к хэшам, к воеводе Тотю и Хаджи Димитру. Драться буду.

Несмотря на серьезность положения, это внезапное проявление воинственности Хаджи Смиона рассмешило всю компанию. Но Иван Стамболия успокоил его:

— Чтобы нас повесили — этого я не думаю. Что мы такое сделали, чтобы вешать нас? Ну, может, придется две-три ночи на голубятне провести, пока не разберутся.

— Это пустяки, — ободрившись, промолвил Хаджи Смион. — Слава богу, совесть у нас чиста. Идем, а там — что бог даст. Не робейте.

Но тотчас остановился и обернулся к Йоте.

— Иванчо!

— Что такое?

— Давай обменяемся фесами. Этот на колодке сидел и к тебе больше пойдет.

— Не надо мне его, — благоразумно отказался Йота.

— Ей-богу, пойдет.

Иванчо вытянул руки вперед и отбежал в сторону, ускользая от настойчивой руки Хаджи Смиона.

— Ну, возьми ты себе, Хаджи Атанасий.

— Что ты, что ты, что ты! Я, старик, — в таком фесе?

— Мне тоже не подходит, — сказал Хаджи Смион. И, хищно взглянув на Иванчо, прибавил:

— Да в чем дело? Ты что? Феса боишься?

В чаще как будто кто-то показался.

— Жандармы! — вскрикнул один из присутствующих.

— Сакраменто дио! — тревожно промолвил Мирончо. — Эти агаряне — такие скоты. Того и гляди устроят нам ловушку и замучают, по судам таская. Проклятое время!.. Иди тогда, кланяйся чорбаджи Цочко.

— Тебе что? У тебя патент. А вот мы, бедные, — жалобно протянул Хаджи Атанасий. — Эх, «атмосфера накалилась»!.. Где они теперь? Хотелось бы на них посмотреть, — прибавил он, ища взглядом учителя и господина Фратю.

На лице Мирончо вдруг появилось выражение решительности. Он побледнел.

— Если это за нами, давайте запремся в монастыре, — сказал он, вглядываясь в чащу.

Все посмотрели на него с изумлением.

— Запремся в монастыре и будем защищаться, — продолжал он. — В башнях есть бойницы, а у отца игумена пороху на целое войско… Тут настоящий Севастополь! {85} Пусть только сунутся, негодяи… Перебьем их как собак — и в горы…

Лицо Мирончо стало страшным.

Все глядели на него с ужасом.

— Где Фратю? — спросил он, желая знать мнение последнего.

Господина Фратю нигде не было. Он испарился. Только через минуту заметили они кисточку его феса, то мелькавшую на подъемах, то исчезавшую где-то среди огородов.

— Сбежал! — раздался общий негодующий возглас.

— «Атмосфера накалилась!» А сам где сейчас? — крикнул в бешенстве Хаджи Атанасий.

XV. Господин Фратю

В самом деле, господин Фратю, словно африканский ураган, словно бурный вихрь, несущийся летом в поле, бешено мчался по огородам, нивам и лугам, оставляя за собой легкий шум рассекаемого воздуха. Он сам не заметил, как перемахнул через две широкие канавы с водой и несколько препятствий в виде изгородей вокруг луковых гряд. В два прыжка преодолел он Долгий курган, даже не заметив исполинской Карачомаковой орешины, стегнувшей его своими ветвями, и, наконец, оказался возле села. Но тут он остановился, растерянно озираясь и сам не зная, куда податься.

Вдруг его осенила какая-то мысль, и он снова бросился бежать. Его длинное сетре развевалось, словно победное знамя, а кисточка вела себя так, будто стремилась упорхнуть в небо. Возле кошары чорбаджи Цочко за ним погнались овчарки, так как он испугал стадо. Но господин Фратю оставил им в виде добычи кусок полы и продолжал свой бег.

Добежав, задыхаясь, до края села, господин Фратю покинул большую дорогу, свернул в сторону и вступил в село через сад чорбаджи Цачо, две стены которого взял приступом. Потом кинулся в питомник роз Хаджи Димо, проник во владения Шашова, выдержав ожесточенный бой с обросшей терном изгородью, которая нанесла славные раны его сетре; взобрался по низкой стрехе на крышу дома деда Постола и спрыгнул в узкий темный тупик, упиравшийся в ворота Батора. Теперь только Баторов двор отделял его от его собственного, но Батор и жена его были люди вздорные и страшно враждовали с семьей Фратю. Увидев его у себя во дворе, они погнались за ним — Батор с мотовилом, а Баторка с веретеном — вместе с собаками и гусями. Но господин Фратю проворно взобрался по лесенке, прислоненной к виноградной лозе, бросился на черепицы, зароптавшие у него под ногами, а оттуда спустился к себе по суку Баторовой черешни, который сейчас же опять выпрямился, захватив с собой в виде платы за проезд порхающую кисточку. Затем он взбежал вверх по лестнице, пронесся ураганом через сени на галерею, ворвался в новую комнату и открыл сундук, где у него лежали уже два года ни разу не пустовавшие серебряные кобуры его отца. Мать его, в испуге за ним следовавшая, при виде их вскрикнула. Но господин Фратю не притронулся к оружию, а вынул из угла сундука книжку в старом выцветшем переплете под заглавием «Лесной путник», потом одну зеленую брошюрку, носящую название «Гайдук Янчо», потом два уже сильно зачитанных номера «Будущности» {86}, потом «Голос болгарина», потом «Райну княгиню», потом полтора номера «Народности» {87}, потом изображение Болгарии в оковах, работы Мутевского, и, наконец, несколько бунтовщических песен в рукописных списках, — среди них песню «Захотел гордый Никифор». Тут же он снял со стены портрет покойного Хаджи Нончо, как говорят, похожего на Тотю. Все это он смял, скомкал, сгреб и бросил в огонь под котлом, где вываривалась краска из коры орехового дерева.

Совершив это auto-da-fe, господин Фратю вскочил и скрылся на сеновале, приказав сквозь щелку старухе служанке, чтобы та пошла к колодцу и сориентировалась в политической обстановке, а если кто спросит, так чтоб ответила, что он куда-нибудь уехал, — например, на целебные воды.