Заживо погребенный

Поплутав вокруг Ватерлоо-Стейшн, он, наконец-то вышел с тыла к нужному строенью. Да, вещь оказалась дивная; башня взбиралась несколькими разноцветными слоями, все уменьшаясь, пока не таяла крылатой статуэткой в небе. А снизу здание было тяжелое, обширное, и по фасаду — колонны, а за ними стрельчатые окна. Два крана тянули шеи из общего массива, и все вместе окружал дощатый забор. Через дверцу в заборе виднелся мерцающий, шипящий свет. Прайам Фарл робко заглянул вовнутрь. Там был простор. Несколько молодцов, кудлатых, мускулистых, темнея на фоне озаренных решетчатых лесов, обтесывали и расщепляли каменные глыбы. Картина взывала к кисти Рембранта.

Неопрятный толстяк тотчас устремился к двери. В руке он держал рулетку, губами зажимал кончик толстого карандаша. Это он растолковывал сны архитектора сонным британским малым. Жизненный опыт сделал его грубоватым.

— Слышь, — адресовался он к Прайаму, — какого тебе дьявола тут надо?

— Какого дьявола мне надо? — отозвался Прайам, еще не вполне расставшийся с воинственным расположеньем духа. — Я просто хотел бы знать, что это за здание, черт вас дери?

Толстяк слегка перекосился. Вынул изо рта карандаш и сплюнул.

— Новая картинная галерея это, строится по завещанию — ну, Прайма Фарла. Вишь ты, не знал? — У Прайама дрогнули губы, он чуть не вскрикнул. — Видал? — продолжал толстяк, тыча пальцем в дощечку на заборе. На дощечке значилось: «Рабочие не требуются».

Толстяк холодным взором окинул Прайама с ног до головы, вернее, от позеленелой шляпы до мешковатых, мятых брюк.

И Прайам побрел прочь.

Он был ошарашен. Потом снова его охватило бешенство. Он отлично сознавал весь юмор положения, однако юмор этот был несколько своеобразный, не то чтобы животик надорвешь. Прайам бесился, и не брезговал такими выражениями, какие мы используем в бешенстве, когда нас никто не слышит. Снова захваченный своим искусством, как некогда на континенте, он давно уже не читал газет, и, хоть и не забыл о своей просьбе к нации, никак не предполагал, что она может вылиться в столь архитектурные формы. Он ничего не знал о хлопотах Дункана по увековечиванью родового имени. Нет, это его просто подкосило. Мысли о том, какие дикие последствия могут за собой повлечь ненужные, пустые жесты, на него нахлынули. Когда-то, давным-давно, под действием досады, он начеркал несколько строк на листке бумаги и подписал в присутствии свидетелей. И ничего — ничего решительно — не происходило целых два десятилетья! Бумага спала… и вот вам, пожалуйста, эта бетонная громада в самом центре Лондона! Невероятно. Нет, это превосходит все границы!

Его дворец, его музей! Плод минутного каприза!

Ах! Как же он бесился. Как всякий стареющий артист, в истинной силе, уж он-то знал, что не бывает удовлетворения, кроме удовлетворения усталости после честного труда. Уж он-то знал, что слава, богатство, безупречная одежда — ничто, а стремленье к совершенству — все. Никогда еще не был он так счастлив, как в эти последние два года. Но и на прекраснейшие души порой находит, и прекраснейшие души восстают порой против доводов рассудка. Вот и душа Прайама вдруг возмутилась. Вдруг снова ему захотелось славы, богатства, безупречной, дорогой одежды. Вдруг ему показалось, что он был выкинут из жизни, и потянуло безотлагательно в нее вернуться. Скрытые оскорбленья мистера Оксфорда жалили и жгли. А этот толстый подрядчик его принял за бедолагу, клянчащего работенки!

Он быстро зашагал к мосту и нанял кэб до Кондюит-стрит, где обреталась фирма портных, с парижским ответвлением которой он имел дело, когда еще был записным денди.

Странный порыв, конечно, но вполне простительный.

Озаренные башенные часы — налево, все дальше, дальше от катящего по мосту кэба, — показывали, что неподкупное Провидение бдит над Израилем.

Мнение Элис

— Одно здание, по-моему, обойдется не меньше семидесяти тысяч, — говорил он.

Снова он был с Элис, в укромности Вертер-роуд, и ей рассказывал обо всех почти перипетиях убывающего дня. Дома он оказался много позже того времени, какое положено для чаепития; и Эллис, умница, не стала его дожидаться. Зато теперь она его поила особым чаем для смельчаков и путников, а сама сидела напротив, за столиком, и только и делала, что слушала, да подливала ему в чашку.

— Ну да, — она сказала, ничуть не удивившись этим цифрам, — я прямо не понимаю: и о чем он думал, твой Прайам Фарл! Как будто мало нам этих картинных галерей! Вот будет там толкучка, не сунешься, тут новые и строй! Была я в Национальной галерее, два раза была, так я, ей-богу, чуть ли не одна-одинешенька по залам там ходила. И ведь бесплатно! Не нужны они людям, эти галереи! Были б нужны — валил бы туда народ! Ну виданное ли дело — пустой паб, к примеру? Или «Питер Робинсон»? [19] А там ведь денежки выкладывай! Нет, ну это ж прямо дурь какая-то! И почему он не оставил эти деньги тебе хотя бы, или больницам бы пожертвовал, да мало ли? Нет, не дурь это! А прямо безобразие! И надо это прекратить!

Прайам меж тем готовился сегодня отважно взяться объяснить жене, кто он такой. И уже приближался к роковому мигу. Ее речь на него нагоняла известные сомнения, усугубляла трудность предприятия, но он решился смело продолжать.

— Ты сахар положила? — спросил он.

— Да, ты просто размешать забыл. Давай я тебе размешаю.

Обворожительное женское внимание! Он ободрился.

— Послушай, Элис, — приступился он, пока она помешивала чай, — ты помнишь, как я впервые сказал тебе, что умею рисовать?

— Да, — был ответ.

— Ну вот, и сначала ты думала, что я дурачусь. Ты думала, что я немного не в себе, ведь правда?

— Нет, — сказала Элис, — просто я подумала, что на тебя дурь нашла. — Она смущенно усмехнулась.

— Ну, и что оказалось?

— Ну, ты же деньги зарабатываешь, тут чего уж говорить, — признала она мило. — И что б мы без них делали, прямо я не знаю.

— Значит, ты была неправа, не так ли? А я был прав?

— Ну да, — она просияла улыбкой.

— А помнишь, как я сказал тебе, что я на самом деле — Прайам Фарл?..

Она кивнула без особенной охоты.

— А ты подумала, что я совсем с ума сошел. Ах, ну не спорь! Я же прекрасно видел, что ты думаешь.

— Я подумала, что ты не совсем здоров, — призналась она откровенно.

— А вот ты и ошиблась, детка. И сейчас я тебе снова повторяю, что я Прайам Фарл. Честно говоря, я, может быть, и сам тому не рад, но тем не менее. И вся-то заковыка в том, что тип, который утром приходил, он это выведал, и теперь будут неприятности. Уже, собственно, были неприятности, и дальше еще будут.

Это произвело впечатление. Она не знала, что сказать.

— Но, Прайам…

— Он заплатил мне сегодня пятьсот фунтов за картину, которую я только что кончил.

— Пять…

Прайам простительно театральным жестом выхватил деньги из кармана и просил ее их пересчитать.

— Пересчитай, — повторил он, видя ее нерешительность.

— Ну как? — спросил он, когда она с этим покончила.

— Ой, да все правильно. Но только, Прайам… Я не хочу, чтоб дома была такая куча денег. Ты б лучше положил их в банк.

— Да черт с ним, с банком! — вскрикнул Прайам. — Ты лучше слушай, и постарайся убедиться, что я не сумасшедший. Да, не спорю, я немного застенчив, и только по застенчивости допустил, чтоб вместо меня похоронили этого проклятого лакея.

— Уж можешь мне и не говорить, какой ты робкий, — она улыбалась. — Да каждая собака в Патни это знает.

— Ну, я-то, собственно, в этом не вполне уверен! — и он тряхнул головой.

А потом он начал все с самого начала и во всех подробностях, с психологическим анализом собственных переживаний, ей описал ту историческую ночь на Селвуд-Teppac. В течение пяти минут, при мощной поддержке пятисот фунтов наличными, он убедил ее в том, что он и в самом деле Прайам Фарл.

И ждал, что она зайдется от удивленья и восторга.