Полоса точного приземления

Федько рассказал об этом нелегком для обоих собеседников и, в общем, ничем не окончившемся разговоре Литвинову. И сегодня, бреясь, Марат не мог оторваться мыслями от сверлящего вопроса: «Что тут можно предпринять? Не смотреть же сложа руки!..»

В один прекрасный день на аэродроме появился гость. То есть, вообще говоря, гостями фирма была хорошо обеспечена всегда - редкий день проходил без того, чтобы десятки людей не приезжали о чем-то договориться, с кем-то посовещаться, что-то посмотреть, что-то показать… Но этот гость был особенно дорог, прежде всего обитателям комнаты летчиков. Дмитрий Никитович Широкий в годы войны завоевал - в буквальном смысле слова завоевал! - всесоюзную известность как один из самых результативных летчиков-истребителей в нашей авиации. Известность, которая держалась не только на количестве сбитых им вражеских самолетов (хотя это количество само по себе выглядело более чем убедительно), но и на том, что он как-то умудрялся не просто сбивать, а сбивать именно те самолеты противника, которые было особенно нужно сбить, и как раз тогда, когда особенно нужно!

Одним из первых он понял, что, сколь ни эффектна победа над фашистским истребителем, победа в лихом, маневренном, изобилующем головоломными фигурами, похожем на рыцарский турнир бою, но основную ударную силу авиации противника составляют бомбардировщики. А потому уничтожить бомбардировщик или по крайней мере не дать ему прицельно ударить по нашим войскам - первая задача истребителя. Более важная даже, чем счет побед. Поняв же это, начал соответственно и строить - именно строить, навязывая свою волю врагу! - собственные воздушные бои, а затем и бои эскадрильи, которой еще в звании младшего лейтенанта стал командовать: уклоняясь от боя с истребителями сопровождения, связав их по возможности минимальной группой наших истребителей, старался прежде всего ударить основными силами по бомбардировщикам. Правда, расправившись с бомбардировщиками, не упускал того, чтобы, если подвертывалась возможность, так сказать, вернуться и к вопросу об истребителях, навалиться затем и на них.

А когда появился у противника новый, очень сильно вооруженный истребитель «Фокке-Вульф-190», о непобедимости которого заранее убежденно говорили сбитые фашистские летчики, не кто иной, как Широкий, первым на своем фронте сбил машину этого типа, да еще к тому же пилотируемую известным гитлеровским асом. Сбил и, приземлившись, уверенно сказал: «Аэроплан, слов нет, сильный. Но воевать с ним можно. Если точненько по нему дать, нормально падает». И тут же высказал несколько практических рекомендаций, как лучше всего вести воздушный бой с «фокке-вульфом». Ореол непобедимости с этой, вообще говоря, действительно сильной машины был снят.

Точно так же уже в самом конце войны Широкий умудрился одним из первых сбить реактивный, представлявший в то время самую что ни на есть новинку «Мессершмитт-262». Именно умудрился, потому что максимальная скорость реактивного «мессершмитта» была больше, чем истребителя, на котором воевал Широкий.

Но по этому поводу Дмитрий Никитович сам дал необходимые разъяснения:

- Ну и что ж, что больше! Война не гонки на скорость… Тут главное дело - кто кого первым заметит. Понял?.. Я его увидел - он ниже меня метров на семьсот - восемьсот шел. Похоже, на своей крейсерской скорости. Конечно, его крейсерская - это, можно сказать, почти что моя максимальная. Но я превышение использовал. Понял? Все в кабине - от себя: полный газ, полные обороты, ручку на пикирование - и пошел валиться на него. С разгоном… Он заметил - поздно! Тоже, конечно, полные обороты дал - черный шлейф за собой пустил. Но двигатели-то у него не приемистые, пока раскочегарятся, да пока машина его - тяжелая ведь она - в разгон пойдет! Метров до двухсот мы сблизились и вроде бы замерли. Ну я, конечно, не стал ждать, когда он уходить начнет, прицелился поаккуратнее - и дал! Гляжу: горит. Концы! Тут и летчик выбросился…

Так, в который уж раз, было доказано, что в конечном счете воюют не самолеты, а сидящие в них люди.

Часто повторяемое словечко «понял», а особенно иллюстрирующие ситуацию, как всегда у летчиков, размашистые жесты обеими руками придавали рассказу Широкого особую наглядность.

…Приехав на испытательный аэродром и отсидев положенное время на совещании, куда был приглашен, Широкий, конечно, завернул к коллегам, в комнату летчиков, где его уже ждали все свободные от полетов испытатели.

Он появился в дверях - веселый, улыбающийся, сверкая двумя Золотыми Звездами и пятью рядами орденских планок на кителе, плотно сидевшем на его начавшей слегка раздаваться фигуре, поздоровался со своими старыми знакомыми - Белосельским, Федько, Литвиновым, Нароковым, потом огляделся вокруг и увидел Тюленева:

- Митроша! Здорово! И ты здесь? Испытатель?

- А как же. Тебе, Митяй, технику готовим, - с достоинством ответил Тюленев.

Они обнялись. Поцеловались троекратно. И завели хоть и короткий, но совершенно обязательный при встрече однополчан разговор, в котором едва ли не каждая фраза обоих собеседников традиционно начинается со слов: «А помнишь?..»

Обитатели летной комнаты почувствовали себя слегка ошарашенными. Не принимать очень уж всерьез рассказы Тюленева о его ратных подвигах и особенно о близких дружеских отношениях с носителями громких авиационных имен стало в этой компании привычным. И вдруг выясняется: все правда! И воевал Митрофан, как охотно подтвердил Широкий, в общем, хорошо. Наградами не то чтобы совсем уж обойден, но и не очень щедро отмечен по разным причинам, в основном вполне земного характера. Не прочь, оказывается, бывал несколько превысить положенную за ужином стограммовую норму, что ему, как правило, легко удавалось ввиду особо добрых отношений сразу с двумя официантками летной столовой. Вот эта-то склонность к превышению привычных норм - как по количеству принятых граммов, так и особенно по числу прирученных официанток, - не могла не привести к некоторым конфликтам… А воевал Митрофан хорошо. В числе самых результативных асов, правда, не был, но ведомым считался надежным. Да и на собственном счету сбитых имел. И со всеми этими «Сашами, Петями, Толиками», как он называл знаменитых асов своего полка, как, впрочем, и с «Митяем» Широким, действительно был в отношениях самых дружеских.

Персона Тюленева в глазах его сослуживцев сразу не то чтобы выросла, но как бы обрела новые очертания. Очевидные слабости его характера, вернее, манеры поведения, конечно, никуда не делись. Но перестали заслонять многое другое, начиная хотя бы с боевого прошлого, которое в авиации цену имеет, и немалую.

- Не пойму! - сказал Аскольдов после того, как Широкий распрощался, а Тюленев отправился проводить его до машины. - На кой это Митрофану приспичило так павлиний хвост распускать?

- А он его в общем-то и не распускал, - сказал Нароков. - Это нам казалось, что павлиний хвост. На самом деле он просто рассказывал… Многовато, конечно, рассказывал. Повода не упускал. Да и без повода иногда тоже…

- Я думаю, тут дело в том, - заметил Белосельский, - что война для него была - звездный час. Весь запас душевных сил, какие у него были, он на войну и израсходовал. В мирное время себя не очень нашел. Так и жил дальше - задом наперед.

- Как это - задом наперед?

- А, знаешь, будто человек сел на лошадь лицом к хвосту. Лошадь его везет, конечно, вперед. Только он-то смотрит все время назад.

- Да… Немножко мы по отношению к Митрофану оказались не того… - сказал Аскольдов.

- Что, совесть заела? - улыбнулся Нароков.

- Да как тебе сказать… - замялся Аскольдов. Признавать прилюдно за собой такие тонкие движения души, как угрызения совести, он не любил, Стеснялся.

- Тут, наверное, не столько факт нарушения законов Сашу тревожит, сколько калибр грехопадения. Очень уж он мелковат, этот калибр, - пришел на помощь Аскольдову Белосельский.

- Понимаю. Ему бы сейфы государственного банка обчистить, вот был бы подходящий калибр. Ограбление века! - принял предложенную гипотезу Нароков.