Нильс Люне

— Ну, а что, если стать умницей! — вслух сказала она, взяла работу и устроилась в кресле подле лампы.

Но работа не спорилась. Скоро руки ее упали на колени, и понемногу она совсем забилась в уголок кресла и свернулась калачиком, опершись щекой на руку и закутав ноги подолом.

Интересно, как остальные женщины? Тоже ошибаются, мучатся, а потом любят другого? Она перебрала в уме всех знакомых там во Фьордбю. Потом вспомнила фру Бойе. Нильс рассказал ей про фру Бойе, та всегда была для нее противной тайной, о, до чего же гадкая особа и как унизила Фенимору. Эрик тоже ей когда–то рассказывал, что был в эту даму без памяти влюблен.

А кто знает, что у нее еще было!

Она усмехнулась, вспомнив про нового мужа фру Бойе.

И все время, покуда ее занимали такие мысли, она, чутко вслушиваясь, дожидалась Нильса и представляла себе, как он близится, близится к ней по льду. Она и не подозревала, что уже два часа целых пробирается к ней по белым снегам черная точечка совсем с другой стороны и совсем не с теми вестями, каких ждала она из–за фьорда. А меж тем посыльный во фризовом пальтеце и смазных сапогах уже постучался в кухню и переполошил прислугу.

— Письмо, — сказала Трина, входя к хозяйке.

Фенимора взяла письмо; это оказалась депеша. Спокойно протянула она горничной расписку и отослала ее, она ничуть не встревожилась, — Эрик в последнее время часто ей телеграфировал, что, дескать, назавтра приедет с гостями.

И она прочла депешу.

Вдруг она побелела вся, вскочила и с ужасом устремила взгляд на дверь.

О. только бы это не вносили сюда, нет, нет! Она бросилась к двери, оперлась об нее плечом и стала вертеть ключ, пока оп пе врезался ей в руку. Но ключ все никак не поворачивался. Тогда она выпустила его. Ох, господи, да это же не здесь, а далеко–далеко, в чужом доме.

Ее затрясло, у нее подогнулись колени, и она сползла по двери на пол.

Эрик умер. Лошади понесли, опрокинули на углу карету, Эрик стукнулся головой о каменную стену. Голова разбилась, и теперь он, мертвый, лежит в Ольборге. Вот что произошло. Почти все сообщалось в телеграмме. Больше в карете никого не было, кроме белошеего учителя, араба; тот и телеграфировал.

Она лежала на полу и тихо стонала, бессильно распластав по ковру руки, уставив застывший, неосмысленный взгляд вниз и беспомощно качаясь из стороны в сторону.

Только что все светилось, благоухало вокруг. И, как ни старалась, она не могла разом перейти в черную тьму раскаяния и горя. Ее ли вина, что в уме у нее еще бродил робкий призрак счастья; и рвало душу глупое искушение блаженно забыть все, как бы ничего и не было.

Но скоро это прошло.

Со всех сторон налетели мрачные мысли — черные вороны — и принялись кромсать труп счастья, пока он еще не остыл, и рвали, клевали, пока не исказили все черты, не изорвали его до неузнаваемости, не обратили в смердящую падаль.

Она встала и пошла по зале, как больная, натыкаясь на столы и стулья, озираясь, ища помощи, хоть соломинки, хоть утешного взгляда, хоть сочувственной ласки, но глаза ее все натыкались на ярко озаренные семейные портреты — свидетелей ее падения, соглядатаев, сонных старцев, чопорных матрон и вечного уродца, который преследовал ее во всех комнатах — девочку, испуганно глядевшую из–под огромного лба. Вдоволь впитали воспоминаний чужие вещи, тот стол, тот стул, и скамейка эта с черным пуделем, и занавески вроде халата — всласть накормила она их воспоминаниями о своем прелюбодействе, и теперь вещи плевались ей вслед, — о, как страшно оставаться туг взаперти с призраками греха, с самой собою! Она самой себя испугалась, она отгоняла бессовестную Фенимору, которая ползала у ее ног, она вырывала из ее молящих рук платье. Помилуй меня! Нет, нельзя тебя помиловать, мертвые глаза в дальнем городе все видят, теперь, когда они погасли, они видят, как ты надругалась над его честью, как лгала ему в лицо, как топтала его сердце.

Она чувствовала на себе эти мертвые глаза, они уставились в нее неведомо откуда, она пробовала уклониться, спрятаться от них, но они везде ее настигали, точно два леденящих луча; и пока она не поднимала взгляда от пола, и каждая ниточка ковра, каждый стежок на вышитом пуделе стали болезненно отчетливы ярком свете залы, она вдруг так и ощутила на своем платье руки мертвеца, услышала мертвые шаги, вскрикнула от ужаса и отшатнулась. Руки? Нет, не руки. Так что же тогда гадко, насмешливо нащупывает ее сердце — чудище лжи, желтый перл измены? Что это? И нет от него спасенья, оно проникает сквозь кожу и плоть, как… Она чуть не умерла от страха, отчаянно перегибалась назад, через стол, и все нервы у нее напряглись, нот вот надорвутся, а глаза застыли от муки.

Потом это прошло.

Она потерянно огляделась, рухнула на колени и долго молилась. Она каялась, исповедовалась, безоглядно, неистово, все горячей, с такой точно фанатической ненавистью к себе, какая побуждает монахиню бичевать свое голое тело. Она жадно искала самых низких слов, она пьянела от самоуничижения.

Наконец она поднялась. Грудь ее тяжело вздымалась, и лицо, будто набрякшее за время молитвы, покрыла сияющая бледность.

Она обвела глазами залу, словно произнося про себя клятву, потом прошла в темный покойчик рядом, прикрыла за собою дверь, мгновенье постояла, свыкаясь с темнотой, ощупью пробралась к двери на стеклянную веранду и вышла туда.

Там стало светлей, луна взошла и, пронизав морозные цветы веранды, озарила сами окна желтым светом и красными и синими лучами пробила цветные стекла, обрамлявшие их.

Она ладонью растопила лед на окне и заботливо вытерла воду платочком.

На фьорде никто не показывался.

Она стала метаться взад–вперед по своей стеклянной клетке. Мебели там не было, только тростниковый диванчик, весь заваленный сухими листьями плюща, который увивал потолок и теперь осыпался. Всякий раз, когда она проходила мимо диванчика, листья шуршали от сквозняка, и то и дело ее подол подхватывал листок с полу и с шелестом вез за собою.

Взад и вперед ходила она на печальной страже, сложив руки на груди, стараясь согреться.

И он показался.

Она рывком распахнула двери и в тоненьких туфельках пошла по снегу.

Она могла себе это позволить. Она и босая пошла бы на такое свиданье.

Нильс, заметив черную фигурку на снегу, приостановился, а потом медленно, неуверенно направился к берегу.

Ей точно глаза жгло крадущееся к ней существо. Каждое опознанное, знакомое движенье стегало ее, как злая насмешка, будто кичилось постыдной тайной. Она дрожала от ненависти, в сердце кипели проклятья, она была сама не своя.

— Это я! — крикнула она ему с издевкой. — Потаскуха Фенимора!

— Господи, да что с тобой, голубка? — спросил он недоуменно уже в двух шагах от нее.

— Эрик умер.

— Умер! Когда? — Он зашел коньками в снег, чтобы не упасть. — Говори же! — И он снова бросился к ней.

Они стояли, глаза в глаза, и она удерживалась, как бы не ударить кулаком по этому бледному, потерянному лицу.

— Сейчас скажу, — произнесла наконец она, — так вот, он умер; лошади понесли, в Ольборге, и он размозжил себе череп, пока j мы с тобою тут его предавали.

— Ужасно! — простонал Нильс и схватился за виски, — Кто же мог знать… О, если б мы были верны ему, Фенимора. Эрик, бедный Эрик! Почему не я! — И он громко зарыдал, корчась от боли.

— Я ненавижу тебя, Нильс Люне!

— Ах, господь с нами совсем, — горестно отозвался Нильс, — если б только можно его вернуть. Бедная Фенимора, — поправился он. — Обо мне ты не думай. Ненавидишь меня ты сказала? Что ж, и поделом, поделом. — Он вдруг выпрямился. — Пойдем в комнаты, — сказал он. — Я сам не знаю, что я говорю. Да, так кто же, говоришь ты, телеграфировал?

— В комнаты! — крикнула Фенимора вне себя оттого, что он почти не заметил ее враждебности. — В комнаты! Туда! Ноги твоей не будет в этом доме, трус проклятый! Да как ты мог в голову забрать такое, пес ты бесстыжий, вполз к нам на брюхе, украл честь у своего друга, — знать, плохо лежала! Нет! Ты на глазах у него ее украл, ведь он–то думал, что ты честный, а ты вор, грабитель!