Мельница

Конечно, этот ее spiritus familiaris мгновенно распознал, когда Лизино скверное настроение улеглось, и, само собой, очутился рядом, что также было воспринято как должное. То ли за те часы, в которые он благоразумно затаился, словно мышь, в нем скопилось невообразимо много мурлыкания, то ли тому была какая-то иная причина… во всяком случае, услышав его мурлыкание, никто бы не подумал, что такие звуки исходят от простого домашнего кота, скорее они наводили на мысль о пантере, которая, закусив олененком, мурлычет от довольства и кровожадного опьянения. И под этот излюбленный Лизой аккомпанемент пронзительно резко позванивали железные спицы, наколдовывая бедной Енни погибель и смерть.

Нельзя сказать, чтобы Лиза сколько-нибудь подобрела с того дня, когда смутила мельников покой. Просто ее недоброжелательство и зловредность как бы сконцентрировались и обрели определенное направление, почему более не были обращены на окружающих, а пустились странствовать по свету. Как про индийских святых рассказывают, что они собирают свою душу и направляют внимание в конкретную точку земного шара, пронизывая этот уголок своим благожелательством, своей любовью, своей симпатией и абсолютным сочувствием к каждому живому существу, так и Лиза направляла все свое внимание на норд-норд-вест (будучи браконьерским дитем болот и лесов, она имела в голове встроенный компас и обращала взгляд по диагонали комнаты на ближний угол комода), пронизывая вселенную в нужном направлении своим презрением, своим гневом и своей абсолютной ненавистью ко всем и вся. Затем она концентрировала свое устремленное вдаль существо в определенном месте, пронизывая его своей самой неистовой, прямо-таки раскаленной добела злостью. И место это было домом лесничего. Лиза прекрасно знала его из рассказов Ханса, представляла себе и дорогу туда, и сам дом: вот прихожая, налево дверь в кухню, направо — в гостиную. Дом ярко освещен, свет из окон уходит далеко в лес… Там они сидят, конечно же, за накрытым столом, а посреди стола — торт.

Песочный торт… да-да, Лиза знала и о нем. Стоило мельнику и мальчишке уйти со двора, как она обыскала все и нашла-таки письмо от лесничего — там могли содержаться намеки на будущее свойство или на заговор против нее. В письме (к ее мимолетному облегчению) не оказалось ничего подобного; там был только торт, этот якобы невинный, лицемерный предлог, под которым можно было утащить мельника от нее в проклятый дом лесничего. В общем, посреди стола был песочный торт; и как попавшая в кровь желчь отравляет материнское молоко, так и Лизина злость, «пронизав» песочный торт, могла бы обратить его в смертельный яд — если бы к этой всепроникающей злости присовокуплялся ее телесный субстрат, если бы речь шла не о странствиях эфемерного создания… Но мельнику она желала куда большего! В его устах каждый кусочек должен был стать теми диковинными напитками и яствами, о которых ей рассказывал сведущий в средневековых обычаях друг Йорген: таких, например, какие умели приготавливать умные люди вроде йомфру Метте — чтобы от такого снадобья человека охватывало безумное и безудержное вожделение. Почему бы и нет? Дают же скотине такие травы, почему бы не давать и человеку? Но если в первых она разбирается, то во вторых… Что себе думала эта глупая старая карга в Вересняке, ее матушка, не научив Лизу вещам, которые могли ей по — настоящему пригодиться?.. Да, емуподошло бы упоительное, граничащее с сумасшествием, помутнение рассудка, которое бы погнало его очертя голову через лес, несмотря на темноту и непогоду, домой, к ней! А остальным — смертельную дозу ядовитой желчи! Всем остальным, но в первую очередь, конечно, ей, той, которую Лиза ненавидит так, как только одна женщина может ненавидеть другую, и ему,заклятому врагу всей Лизиной родни; ну, еще мальчишке, которого Лиза вроде бы приручила, но который изначально не терпел ее и может в любую минуту вспомнить свою нелюбовь; и дворовому псу, и Енни — тогда братец сберег бы пулю. Лиза не забыла никого, даже пони (вход к ним справа), которые в эту минуту, ни о чем не подозревая, стояли в своей уютной конюшне, обмахиваясь короткими хвостами и жуя отравленный овес, который, однако, действовал на них не больше, чем отравленное пиво на Вёльсунга Сигмунда. [7]

Так она сидела час за часом, почти не замечая течения времени, погруженная в дремоту и скучающая, — вроде оголодавшего, но пока затаившегося хищника. Руки ее машинально перебирали позвякивающие спицы, и носок все удлинялся. Вскоре он стал достаточного размера для мужской ноги, и был он толстый и плотный, чтобы согревать ее в смазном сапоге, если нога эта будет дерзко топтать осеннюю грязь. И был он уже такой длинный, что, когда Пилат терся о Лизу, вытягивая шею и задирая голову кверху, он натыкался на свисающий носок и чихал от щекотности.

Наконец Лиза встала, скинула платье и, не зажигая огня, залезла в постель.

Это она проделала легко и быстро, а вот заснуть оказалось сложнее, и похоже было, что засыпание растянется надолго. Она ворочалась с боку на бок, так что кровать скрипела. Пилат, свернувшийся в уютном закутке между комодом и кухонной стеной, пару раз громко зевнул, явно пытаясь внушить ей свой звериный покой, как бы сказать: «Да угомонись ты, несносное дитя человеческое, перестань мешать мне! Неужели не видишь, что я хочу спать?!» Но она не угомонилась. Только теперь, в постели, ее охватило нетерпение. Лизу кидало в жар, и она наполовину сбрасывала с себя одеяло; потом начинала мерзнуть и снова укрывалась. Час-то, небось, уже поздний! Может, они вовсе не собираются возвращаться? Только бы знать, что он тут, за стеной, а не рядом с этой…Ну уж нет! От Лизы ему так просто не отделаться! Вероятно, этасейчас сидит за пианино и играет для него… как пить дать, играет!

Лиза принялась холить эту мысль, поскольку не могла выдумать для себя худшей муки. Загадочность совершенно для нее непостижимого искусства игры на фортепьяно давным — давно раздула этот в высшей степени скромный талант соперницы до невероятных размеров и придала ему ослепительный ореол символа. В данном случае и так уже изрядная ненависть бескультурья к образованности превращала разделявший их ров в настоящую пропасть. И Лиза со сладострастным головокружением заглядывала в эту бездну.

Мысли прислуги обратились к тому мигу вчерашнего утра, когда ей, наводившей порядок в Мельниковой комнате и заслышавшей его шаги, внезапно пришло в голову упасть на его постель и притвориться, будто она задремала от усталости. Усталости у нее за последнее время накопилось достаточно, как душевной, так и чисто физической, — постоянная борьба рвала Лизу на части. И вот входит он… останавливается совсем близко, наблюдает за ней. Она и через закрытые веки видела, как он пожирает ее взглядом; нет, она чувствовала это всем своим телом, точно его взгляд был щупальцем, которое шарило по ее коже. Она вскочила, в испуге и растерянности… принялась извиняться, а он утешал ее, даже дрожащей рукой погладил по щеке и пошутил: придется, наверное, посылать за Зайкой-Ане… Еще чего!..

Все вроде бы шло хорошо. А теперь это ощущение благополучия опять развеялось из-за козней соперницы. По правде говоря, не было ничего удивительного в том, что Лиза со своими наивными и довольно банальными женскими штучками проигрывала такой ученой и хитроумной обольстительнице. Этой ханже, которая гуляет при луне с воздыханиями и восторгами по поводу звезд и вечности! Которая имеет для выигрыша в своей коварной игре такие козыри, как Господь Бог со всеми ангелами! Которая дает мельнику книги стихов! Да-да, Лиза сама видела лежащий у него том с золотым обрезом, на котором стоит ееимя, — не иначе как подарок от какого-нибудь копенгагенского возлюбленного. И там были сплошь стихи некоего Кристиана Винтера, [8]и речь в них шла исключительно про любовь, уж это поняла даже она. Вообще-то там говорилась сущая чепуха, такого просто не бывает на свете; и назывался сборник «Гравюры», а никаких гравюр там в помине не было. Йорген сказал, что гравюрами называют картины; он это вычитал в альманахе, и там их было полно, а тут — ни одной… сплошные враки… Но разумеется, чтобы кружить голову нерешительным мужчинам, подобные приемы годятся. Это ж надо быть такой бесстыжей — прямо-таки предлагать себя!